Тер-Минасова С. Г.
Аннотация. В работе приводятся типичные примеры культурно-языковых конфликтов из личного опыта автора. Этот жизненный материал представляет несомненный интерес потому, что речь идет о самых первых столкновениях советских культурных традиций с европейскими и американскими, когда встречи с представителями иных, чуждых и – главное – неизвестных культур, скрытых за Железным Занавесом, были особенно остры и наглядны.
Ключевые слова: язык, культура, межкультурная коммуникация, конфликт культур, Железный Занавес.
Дорогие коллеги! Это семантически емкое обращение включает в себя как коллег и по кафедре, и по факультету, и по университету, так и, разумеется, читателей традиционного сборника научных трудов нашей кафедры теории преподавания иностранных языков факультета иностранных языков и регионоведения МГУ.
Я хочу, дерзаю, преодолевая сомнения, в качестве инновации, а именно – отступления от общепринятой стилистики научных текстов – предложить материал из личного опыта, иллюстрирующий трудности межкультурной коммуникации в исторических условиях Железного Занавеса.
Надеюсь, что этот материал может быть полезен коллегам, изучающим и языки, и культуры. Интерес могут представлять не только неизбежные конфликты культур, вызванные искусственной изоляцией нашего народа, но и сам контекст эпохи Советского Союза, которую уже не знает новое – постсоветское – поколение России. Неакадемический стиль этой публикации, я надеюсь, будет прощен и даже оправдан, поскольку, по моему глубокому убеждению, наукообразие вредит науке и отпугивает молодых ученых.
Впрочем, я не буду больше оправдываться, потому что достигла того счастливого состояния души, когда «недостойности пожилого возраста» (неуклюжий перевод английского выражения indignities of old age) компенсируются некоторой свободой от условностей.
Итак, личный опыт восприятия чужой культуры, который желающие могут использовать для последующего научного осмысления.
«Общение с иностранцами», пресловутое в СССР и престижное в постперестроечной Российской Федерации, сыграло очень большую роль в моей жизни: и в профессиональной, и в культурной, и в личной.
Конечно, знакомство с чужим и чуждым миром «иных стран» перевернуло мое сознание, открыло глаза и научило многому. Самые первые «выезды заграницу» были в студенческие годы. Одна – в турпоездку в Болгарию от папиной работы – треста «Шахтспецстрой». Вот про впечатления от первой «заграницы», про нашу – советскую – неопытность и «дремучесть» из-за полной изоляции посредством Железного Занавеса пора и хочется рассказать.
Поездка в Болгарию. Лето 1957 года
Впервые в жизни я поехала за границу летом после окончания первого курса, с туристической группой с папиной работы от треста «Шахтспецстрой». Он подарил мне свое место в ней в награду за отличную учебу в университете. Это была его официальная семейная версия. Неофициальная заключалась в том, что место было одно, а без мамы он поехать не мог и не хотел.
В нашей группе было несколько москвичей – из Министерства угольной промышленности, но большинство составляли шахтеры с женами, приехавшие из далеких мест СССР, где были шахты. Объединяло Москву с советской глубинкой одно: ни москвичи, ни шахтеры с женами никогда заграницей не бывали и ничего о ней «ведать не ведали, слыхом не слыхивали». Про Болгарию знали только, что это наши, славяне и – главное! – соцстрана (социалистическая страна – для родившихся после Железного Занавеса), и поэтому их можно уважать, любить и не бояться. Конечно, очень скоро выяснилось, что наш Железный Занавес был гораздо железнее, чем болгарский и что Болгария была, по сравнению с нами – Европа (разумеется, в культурном смысле слова)!
И начались «конфликты культур».
Останавливались мы в отелях. Само слово звучало, как заграничная музыка. Горничные, официанты, «ресепшн», – все это вызывало сложные, противоречивые чувства – удивления, восторга, напряженности и т.п. И сразу – конфликты. Сифоны с баллончиками (а слово-то, слово какое! – неслыханное: си-фон). Официант нажал ручку, и – чудо! – в бокал полилась вода. Прохладная, вкусная, га-зи-ро-ван-на-я!
Официант ушел, а нам еще такой воды хочется. Но на что именно нажимал опытный человек как-то не запомнилось. За нашим столом сидела очень приятная пара: милая, смелая и красивая толстушка, жена шахтера с мужем, молчаливым, очень худым, восторженно смотревшим на смелую жену, когда она решительно подвинула к себе сифон, подставила бокал под ручку, надавила на кран (он был не похож на наши допотопные, традиционные краники, да и ручка была тоже не наша, привычная) еще и еще раз и воскликнула возмущенно: «Ну, вот. Уже сломался! Официант!» Я сидела, тоже, как и ее муж, завороженная и восхищенная ее смелостью: не боится заграницы. Я бы и пальцем не дотронулась до этого технического чуда и уж тем более официанта бы не позвала, сломав его. Официант подошел, переставил бокал, нажал на неопознанную ручку и наполнил его газированной водой. Но это был не западно-европейский официант, невозмутимый, с непроницаемым лицом, это был наш, славянский, социалистический, восточно-европейский брат и товарищ: на лице его была открыто насмешливая ухмылка: «Ах, эти русские дикари».
Через пару дней в другом отеле за завтраком другая дама из нашей группы громко спросила другого официанта с кокетливым упреком: «Ну, мы же в Болгарии! Когда же нам подадут к завтраку попробовать розовое масло?» Официант был и правда другой – ни усмешки, ни насмешки не было. Просто удивился и ушел, ничего не сказав.
Ну, не знали люди, что розовое масло – это не сливочное масло розового цвета. И что такого? А про нашу жизнь и наши масла они тоже не все знали.
Это были мои первые уроки конфликтов культур и проблем межкультурной коммуникации, хотя слов таких мы тогда тоже не знали.
Были и «конфликты языков». Когда мы приехали, с нами провели «ориентационную» беседу (жаль, про сифоны и розовое масло не сказали) и предупредили: не употребляйте слова «спички» и «карман» – по-болгарски они неприличные. Было интересно, забавно, «прикольно», как сказали бы сейчас мои студенты и внуки, почему плохие слова?!
Через несколько дней нас повели в цирк на вечернее представление. Это была большая арена на открытом воздухе, похожая на античные цирки. Все шло хорошо, все были очень довольны: свежий воздух, отличная погода, заграничный цирк. А потом вдруг клоун на арене что-то сказал, все зрители начали шевелиться, что-то доставать, а мы ничего не понимали. Но кто-то из наших увидел, что зрители-болгары достают из карманов спички (оба неприличных слова!) и поспешно сказал соседу: «Спички есть?» И по нашему ряду побежало: «Спички доставайте!» Все – в такой волнительный момент: Болгария, ночь, цирк, клоун – забыли про предупреждение и громко, радостно (поняли, в чем дело!) вопили: «Спички есть?» «Давай спички!» И только когда вокруг нас раздался хохот, мы вспомнили о запрете, испугались,
а потом сами захохотали и всем – и нам, и болгарам – стало хорошо и весело! И мы все стали, наконец, славянскими братьями и сестрами из одного соцлагеря.
Аттракцион был, кстати, очень эффектный и гениально простой. По команде клоуна, на раз-два-три все одновременно чиркнули неприличным словом, и сотни этих крошечных огоньков на фоне глубокой черноты ночи произвели необыкновенное впечатление, я и сейчас, через много лет, вижу – и чувствую! – эту сцену.
У нас была прекрасная программа. После Софии мы были в Казанлыкской долине, полной цветущих роз – лето же!, мочили платочки – на память! – в фонтане с розовой водой, многое узнали про розовое масло и поняли, почему его не подают к завтраку.
Кстати, нам рассказали там историю, похожую на наши «конфликты культур». В конце восьмидесятых годов девятнадцатого века во время Русско-турецкой войны, русские солдаты, освободив Болгарию от турок после почти пятисот лет турецкого владычества, нашли где-то на горе Шипка бочонок (!) драгоценного (дороже золота) розового масла. Сначала они его, конечно, попробовали на вкус, выплюнули, потом подумали, как же его использовать? – и начистили им сапоги, «чтоб хорошо пахли». Не знаю, правда ли, но сама слышала эту байку.
Потом были другие города, в том числе Габрово, жители которого всемирно «знамениты» своей жадностью и про них ходит много анекдотов. Говорят, они сами их сочиняют – и правильно делают, потому что у города есть «лицо», есть свой юмористический образ, и это способствует туризму, а значит – процветанию города.
В Габрово проводились Международные фестивали юмора, изданы сборники габровских анекдотов. Вот, например, один, нам тогда рассказанный: когда габровцы идут к соседям в гости, то выключают свет и сидят в полной темноте. Почему? Да потому что там все они снимают брюки, чтобы их зря не протирать.
На гербе города – кошка без хвоста. Она героиня анекдота о жадности габровцев: когда кошка входит в дом, то на «вхождение» хвоста требуется дополнительное время и помещение больше выстуживается, а отапливать его дорого, поэтому габровцы кошкам хвосты отрубают.
Первая поездка в США. 1977 год
Во время хрущевской Оттепели начались первые контакты с «капстранами». Самой главной «кап» (капиталистической – для нового поколения) были – и тогда, и сейчас – Соединенные Штаты Америки. Железный Занавес для народа был еще вполне железным, но на высочайшем – правительственном – уровне уже появились первые ласточки оттепели, как, например, поездка Хрущева в США в 1959 году.
В 1976 году как знак продолжения Оттепели уже при Л.И. Брежневе в Москве, в Сокольниках открылась выставка США, где можно было попробовать кока-колу, бургеры, другие невиданные яства и, разумеется, познакомиться с достижениями американцев в разных областях науки и техники. Головокружительный успех выставки был легко предсказуем; значки, открытки, сувениры рекой текли «на память» нашим новым друзьям-американцам, обе стороны были очень довольны. Официальным поводом было двухсотлетие Декларации Независимости, подписанной 4 июля 1776 года.
На следующий год, 1977, пришла наша очередь, и в Лос-Анджелесе открылась Советская выставка, посвященная шестидесятилетию Великой Октябрьской Социалистической Революции 1917 года. Меня и Марину Козыреву, когда-то мою студентку, аспирантку, звезду Английского театра, потом долгие годы коллегу по кафедре и всю жизнь до сегодняшнего дня близкого и верного Друга, пригласили стендистами-переводчиками на эту Выставку, где, в свою очередь, были представлены наши достижения в области науки и техники. Была даже копия Лунохода, который мог двигаться в отведенном ему участке «Луны», что приводило в полный и шумный восторг многочисленные экскурсии американских школьников.
В начале экспозиции был отдел истории России с артефактами из Исторического музея Москвы, в центре был парадный зал с полотнищами выписок из Новой Конституции СССР. Отдельными залами были представлены две из пятнадцати республик СССР: Украинская и Армянская. Выбор был обусловлен местоположением Выставки: в Лос-Анджелесе, Сан-Франциско и вообще в Калифорнии были очень большие землячества украинцев и армян. Были представлены русские народные промыслы: в красиво украшенном уголке сидела одна из лучших мастериц хохломской росписи и в присутствии изумленных толп творила чудеса народного искусства.
Я собиралась в поездку, разумеется, с большим интересом, но и с некоторым снисходительным высокомерием. После десяти месяцев в Лондонском университете за три года до этого, я, с одной стороны, чувствовала себя опытным, искушенным знатоком «капстран» и «каплюдей», а, с другой стороны, уже набралась от англичан чувства превосходства представителя нации с глубокой и давней историей, с корнями, традициями, основательностью опыта многих столетий. Ну, что такое двести лет истории многонациональной, пестрой, разношерстной компании неудачников, съехавшихся со всех уголков огромной Земли, потому что дома им было по каким-то причинам неуютно: голод, нищета, стихийные бедствия, преследования, преступления и т.п. (ведь от хорошей жизни родные места никто не бросает), по сравнению с великими основательными странами и народами, например, Англией и моей Россией?!
Я не знала тогда, что то, что я увижу, потрясет и перевернет мое сознание.
Летели в Лос-Анджелес мы с Мариной 7 ноября, то есть в праздник – правда, возбужденные предстоящей встречей с Америкой, мы как-то забыли об этом. И как же было приятно, когда большой дядя, сидевший перед нами в самолете, протянул нам пластмассовые стаканчики с коньяком и сказал: «Ну, девчонки, с праздничком! Мы так поняли по вашему разговору, что вы тоже на выставку». Это был член украинской делегации. Мы обрадовались, поделились «закуской»: яблоками, конфетами и весело и дружно долетели до Лос-Анджелеса. Вот пишу это, вспоминаю – и плакать хочется. Где ты, веселая, щедрая, дружная, родная Украина?! До чего мы дожили…
В Лос-Анджелесе ошеломило все. Конечно, в Москве перед отъездом нас инструктировали: «не делайте того, не ходите туда, будьте бдительны» и т.п. Почти абсолютно все, кто проходил этот инструктаж, уже были заграницей. Мы слушали вполуха, болтали, знакомились. Я познакомилась с Сергеем – симпатичным, кругленьким, веселым и добродушным русачком, мы сразу нашли общий язык, что пригодилось впоследствии.
В Лос-Анджелесе нас всех поселили в гостинице Holiday Inn, ближайшей к Connection Center, где была наша выставка. И сразу начались неожиданные и ошеломительные события, покончившие с нашими телячьими восторгами, или, выражаясь научно, – с эйфорией.
Мы с Мариной оказались, по нашей просьбе, в одной комнате. Я задержалась при оформлении и, когда вошла, Марина сидела перед телевизором с очень странным выражением лица и на мое восторженное: «Ого, какой телевизор шикарный – огромный, цветной…» сказала, перебивая: «Ты лучше послушай, что этот дядя говорит о нас и нашей выставке». А «дядя» говорил что-то очень странное, сообщая телезрителям, что он со своей командой/группой приехал из Израиля на Советскую выставку, чтобы похищать ее советских участников и обменивать их на советских же евреев, которым не дают визу на выезд. Я – все еще оптимистично – предположила, может это такой американский юмор?! Но на следующий день нас собрали всех вместе в огромном зале выставки и на этот раз инструктировали американские службы безопасности.
Нам сказали, что Конгресс выделил дополнительные средства для нашей охраны и все время работы выставки ее будут патрулировать вооруженные люди, размещенные на галереях под потолком. Также нам ни в коем случае нельзя выходить из гостиницы по одному или по двое, а только группами, если мы захотим «погулять по городу». Я не успела подумать, что не хочу нигде гулять вообще и буду лучше в свободное время сидеть в гостинице весь месяц, но тут важный военный чин – американский! – сказал, что самое опасное место – это гостиница. И поэтому – ни в коем случае не пользоваться боковыми лестницами, не садиться в лифт пустой или с незнакомыми людьми, а по гостиничным коридорам идти только по самой середине, чтобы нас не затащили в дверь комнаты. И что перед гостиницей двадцать четыре часа будет дежурить боевая машина с командой вооруженных людей. Я похолодела от всего этого детективного кошмара и остро захотела немедленно вернуться к детям (Анечке четырнадцать, Андрюше семь и Машеньке один годик), а также к мужу, маме, сестре, всем родным, друзьям, ученикам и коллегам. Марине, уже в нашей комнате, перед сном я сказала, что буду, как Робинзон Крузо, делать зарубки на линейке, отмечая, сколько дней осталось до конца этого месяца.
Когда стращали свои в Москве, никто не реагировал, но когда хозяева «предупреждали» гостей – это было совсем другое дело.
На этом собрании наш начальник тоже что-то чирикнул про то, что и Советский Союз выделил средства на нашу охрану, но это только добавило опасений.
Руководство выставки тут же издало приказ: выходить из гостиницы и с выставки в свободное время только группами и записывать в специальной книге, кто, куда, с кем, когда вышел и когда предполагает вернуться.
Настроение у всех испортилось. Вот тебе и свободная Америка…
На следующий день мы узнали, что в том же здании над нашей огромной выставкой открывается еще одна, небольшая, альтернативная, рассказывающая о положении евреев в СССР.
В день открытия и потом каждое утро перед входом на Выставку проходили разные действа: огромный костер, в который бросали флаги наших республик и карикатурные фигуры вождей, или шла длинная процессия с пятнадцатью грубо сколоченными гробами, на каждом из которых было написано название республики. По дороге от гостиницы до Выставки мы шли «сквозь строй» людей с плакатами: «Свободу евреям», «Свободу Украине» и другим народам и республикам. Один из наших украинских коллег подошел к парню с плакатом, требующим свободы Украине и спросил его, что он имеет в виду, на что парень спокойно сказал: «А я не знаю, что там написано. Мне платят пять долларов в час, я и стою».
Перед днем открытия накал наших страстей и страхов достиг апогея. Было тайно объявлено, что если найдут бомбу, то по радио объявят: сотрудников Выставки просят зайти в комнату «Д-48». Такой комнаты нет, это значит надо срочно выйти из помещения.
На открытие пришло очень много народу. Мы все были очень напряжены. И когда я услышала недалеко от себя дикие крики и увидела нашего стендиста в центре орущей толпы, залитого кровью, у меня подкосились ноги, я с трудом отошла в ближайший угол с двумя мыслями: 1) «Началось! Бежать не могу!» и 2) «Наш мужик – герой, сохранил спокойствие в такую минуту. Я не смогу». Вскоре выяснилось, что это была не кровь, а красные чернила, которыми его облила какая-то пожилая женщина с криком «Дайте визу», а кому, никто не разобрал. Мужик наш, действительно, стал героем, потому что ему выдали большие деньги за испорченный костюм и американская, и наша сторона…
Было очень неуютно и странно: сверху на нас смотрели «люди в штатском» с автоматами, а внизу все прибывали огромные толпы всех возрастов и цветов, и, как выяснилось, это были просто люди, интересующиеся нашей страной.
Постепенно все наладилось. Человек ко всему привыкает – и к угрозам тоже. Были забавные эпизоды, особенно отличился мой новый друг Сергей. Он был стендист, язык знал плохо, но был необыкновенно находчив, и это только подтвердило идею о том, что для успешного общения, для этой самой знаменитой межкультурной коммуникации, надо знать не только и не столько фонетику и грамматику, сколько хотеть общаться и хорошо, доброжелательно относиться к партнерам по общению.
Сергей оказался идеальной иллюстрацией этой простой мысли. Его стенд с какими-то физическими приборами был около моего, самого первого на выставке, раздела истории страны, поэтому я могла иногда помогать ему с языком, а чаще – с удовольствием наблюдать, как он гениально выкручивается в трудных языковых ситуациях. Как-то пожилая женщина попросила его «рассказать о том, как живут люди в СССР». Ответить на этот вопрос в двух словах было невозможно, я напряглась, готовая прийти на помощь, но он уложился в три слова. Вокруг любопытствующей бабули собралась уже толпа (народу было очень много в любое время дня). Сергей встал – круглолицый колобок, упитанный, очень русский, с широкой улыбкой, артистично подбоченился и сказал: “Look at me!” И мы все устроили ему овацию: смеялись и хлопали. Весь его вид говорил: хорошо ем, сплю, доволен жизнью.
В другой раз большая группа школьников обомлела перед двигающимся луноходом. Дело в том, что когда вокруг лунохода собирался народ, особенно дети, наш человек незаметно нажимал какую-то кнопку, и луноход начинал двигаться. Налюбовавшись на эту диковину, самый храбрый из школьников спросил у Сергея, стоявшего рядом и с удовольствием наблюдавшего за этой картиной: “What is it, sir?” Сергей, ни секунды не задумываясь, сказал: “It is a moonokhod!”Он не знал, что луноход – это moonrover, но знал, что луна – это moon. И довольные школьники пошли дальше, повторяя на разные голоса: a moonokhod!
Однажды мне пришлось вмешаться, чтобы спасти ситуацию. Подросток лет тринадцати-четырнадцати спросил у Сергея очень вежливо: Where is a restroom, sir? Сергей, разумеется, не знал, что в американском варианте английского языка слово restroom означает туалет, но знал, что room – это комната, а rest – отдых. Решив, что мальчик спрашивает, где комната отдыха, он резко и возмущенно сказал ему: “You are too young to have rest! You have just come!” (Ты слишком молод, чтобы отдыхать! Ты только что пришел!) Увидев, что мальчик совершенно растерялся от неожиданной атаки, а вокруг него мгновенно собралась «группа поддержки», я бросилась к нему, объяснила, как пройти в туалет и потом уже сказала Сергею, что он был «глубоко неправ».
А Выставка наша тем временем набирала популярность: народ валил валом со всей Америки. Ко многим экспонатам и людям-творцам стояли огромные очереди. Американская сторона поддерживала порядок. Так, вдоль очередей были расставлены столбики с надписями: 3 часа, 2 часа, 1 час ожидания и т.п. Особенным успехом пользовались микроскопические фигуры армянского мастера Казаряна. Их можно было увидеть только под микроскопом: и трактор с флажком СССР на рисинке, и Чарли Чаплин, и хоровод девушек. В статье, опубликованной в американской газете, я прочитала, что творить эти невообразимые чудеса можно было только «между ударами сердца» (так и называлась эта статья), потому что малейшее колебание руки, державшей орудие, которым действовал мастер, могло испортить все творение. В зале Армянской республики тоже всегда стояла длинная грустно-серьезная очередь из американских армян, потому что советские армяне придумали гениальный ход: они привезли древнюю резную каменную ритуальную чашу, очень большую, и наполнили ее землей, привезенной в огромных мешках из Армении. Слух об этом распространился в армянских землячествах в США, и со всей страны приезжали на Выставку армяне, чтобы наполнить пакетик, мешочек, носовой платок, если ничего не было, горстью Родной Земли.
В моем «историческом разделе» тоже было приключение. Подошла одна американская девица, вполне интеллигентного вида и сказала мне, что, по ее сведениям, у нас на выставке есть изображение ее кузена, известного русского исторического деятеля. Я спросила, кем именно был ее кузен и как его зовут. Она сказала: «Его зовут Петр Первый». Я, заикаясь, спросила: «Вы шутите?!» Она возмущенно ответила, что она не шутит и просит показать ей его портрет. У нас, действительно, в экспозиции была фотография портрета Петра. Я растерянно показала ее этой сердито-обиженной девице, и она вдруг расцвела, заулыбалась и сказала мне: «Да, это он! Ну, Вы же видите, я на него похожа!» И можете считать меня сумасшедшей, но она была похожа на Петра Первого.
Много подходило к нам пообщаться и бывших наших. Как-то остановился немолодой мужчина с женой. Не знаю, была ли она старше, но выглядела старее его. Разговорились, и он рассказал, что в Великую Отечественную воевал восемнадцатилетним мальчишкой в Крыму, что был ранен и попал в плен. Выжил, попал в концлагерь, освободили американцы, и так он очутился в Америке. Мы сочувственно слушали, и вдруг он, большой, немолодой, стал плакать, как маленький мальчик, и звать маму и говорить: «Мамочка, я тебя столько лет не видел, я скучаю». Жена его растерянно поглаживала по спине и говорила – мне показалось, привычно: «Миша, не надо, Мишенька, не надо». Это была душераздирающая сцена, я даже сейчас плачу и думаю, как и тогда: как же плакала всю жизнь его мама по Мишеньке?!
Совсем другая история с «нашими бывшими» сначала очень меня насторожила. К нашей небольшой группке стендистов и переводчиков (три-четыре мужчины и мы с Мариной) подошли человек пять недавних наших, средних лет, хорошо одетых, и сказали: «Мужики, отойдем за угол, поговорить надо». Мы все напряглись, но наши ребята, переглянувшись, сказали «пошли!», и они все удалились. Мы с Мариной разволновались: в чем дело, может, провокация и все в этом духе. Минут через тридцать они все вернулись, красные, довольные, смеющиеся. На наши немые вопросы махнули рукой: Все ОКей. Когда «американские наши» ушли смотреть дальше выставку, мы накинулись на «наших наших» с вопросами и услышали в ответ: «Да, ничего особенного, они хотели матом ругаться, сказали – соскучились! Ну, мы и сделали им приятное». No comment.
И сама выставка, и Лос-Анджелес произвели на нас впечатление странное: всемирной толпы, вавилонского столпотворения. Постараюсь объяснить. Сначала Лос-Анджелес. Экскурсия по городу, которую для нас любезно организовали, была похожа на кругосветное путешествие: корейские кварталы, мексиканская деревня, китайский город… И везде, соответственно, и еда, и вывески, и архитектура, и костюмы, и языки – национальные. На выставке тоже: люди шли большими кланами, национальными толпами: украинцы в вышиванках, с Кобзарем подмышкой, по именам детей можно было сразу определить национальности: Майкл, Мигель, Мишель, Чен Ли, Фриц и т.п. Я говорила, искренне удивленная: «Где американцы?! Они же все цепляются за национальную бутафорию?!» Ответ я так и не знаю.
Приглашали нас домой к себе русские из старой, довоенной эмиграции 10-х – 20-х годов XX века. После наших однушек-двушек, а то и коммуналок, их хоромы производили неизгладимое впечатление: просторные ванны, отделанные итальянским мрамором, кухни с такими техническими новшествами, которых мы и представить не могли. Меня поразила стена в прихожей у одной дамы: нажала она какую-то кнопку, стена, как сезам, открылась, а в ней такие клеточки с туфлями: ряды туфель всех цветов и фасонов.
Возвращались мы как-то из таких гостей к себе в гостиницу, а один наш мужичок вдруг говорит: «А мне понравилось, что они нас господами называли – «Проходите, господа, садитесь, господа». Приятно и как-то возвышает». Я удивилась и задумалась. Не знали мы тогда – и представить не могли, что через каких-то пятнадцать лет мы все станем господами и перестанем быть товарищами…
Было у меня в Лос-Анджелесе два приключения. Одно – когда нас пригласили на концерт в огромный шикарный ресторан со сценой (а может, концертный зал со столиками?) – кругом цветы, красота, официанты в белых манишках бегают – ну, просто, как Остап Бендер сказал бы, Рио-де-Жанейро!
Выходит на сцену конферансье, приветствует всех и говорит по-английски: «Начинаем наш совместный концерт». Наши – большинство – по-английски не очень понимают, а многие еще и не слушают, кое-какая закуска появилась, разговоры пошли – на родном, любимом языке, разумеется. Когда вышла американская певица, все ее с удовольствием послушали, похлопали – и опять отвлеклись. Второй какой-то номер объявили, тоже американский, снова – посмотрели-послушали-похлопали. И никто, вроде бы, кроме меня, не понимает или не слышит, что концерт объявили – совместный! Я увидела за соседним столиком кого-то из начальства, подошла, попыталась объяснить ситуацию, а на меня руками замахали: иди, расслабься, все нормально, какие еще совместные концерты.
И тут наступает момент, когда конферансье объявляет на английском языке: «А теперь наши советские друзья покажут нам свое замечательное искусство». Американцы все хлопают, наши тоже стали хлопать, а чему – не знают и по сторонам смотрят: почему на сцене нет никого, а все хлопают?! Мне совсем плохо. Позор какой-то. Наши руководители разгильдяи, не то не поняли, не то забыли. Конферансье опять приглашает «наших друзей из Советского Союза!» Я говорю Марине – иди, пой, ты же у нас в театре пела, как соловей. А она – профессионал, видите ли – «Как это – пой? Что петь? Так я не могу».
Аплодисменты надрываются. Я вижу, что конферансье начинает что-то подозревать и нервничать, и вдруг встаю, чувствуя себя Зоей Космодемьянской или – скорее – Анной Карениной (Где я? Что я делаю?) и иду на сцену.
При этом знаю, что петь я очень люблю, но только в компании, в общем хоре, потому что ни голоса, ни какого-то особого музыкального слуха у меня нет. Есть только энтузиазм и очень хорошая память: я всегда лучше всех слова помню.
Конферансье счастлив, все тоже – и радостно мне хлопают. И я открываю рот и говорю огромному залу хриплым своим голосом на английском языке – а потом по-русски, чтобы наши тоже поняли, что происходит. «Здравствуйте! Извините, я охрипла, работая на нашей Выставке и непрерывно отвечая на Ваши вопросы». А дело в том, что я каждый день сидела на сцене в специальном зале, где три раза в день проходила некая сессия – вопросы и ответы, встреча с посетителями, которые хотят задать вопросы. Обычно нас было трое. Один человек специалист по политике, он отвечал на политические вопросы, другой, экономист – на экономические, а мне оставалось все остальное: образование, воспитание, культура, положение женщин, религия и т.п.
Было интересно: и вопросов было много, и народ хорошо слушал и реагировал. Поэтому, когда я сказала, что охрипла, отвечая на их вопросы, они все захлопали еще громче. А дальше я говорю опять на двух языках (сама себя перевожу) что-то вроде того, что, хотя я и охрипла, но буду сейчас петь для наших американских друзей, потому что бывают такие моменты, когда нужно петь, даже если ты не умеешь петь и к тому же потеряла последний голос. И дальше добавляю по-английски и особенно громко по-русски, что я уверена, что мои соотечественники не бросят меня в трудную минуту, что они помогут, поддержат и т.п.
И хриплым голосом я начинаю петь:
«Расцветали яблони и груши…»
И на второй строчке вижу – идут, а на третьей, которую уже пою не одна, вижу – бегут со всех сторон! А уж когда украинцы прибежали, я и петь перестала, только слова губами шевелила, чтобы хор – прекрасный! – не портить своим хриплым голосом. Кончили пение под гром аплодисментов. А потом тишина – и все на меня смотрят – и наши, и не наши. Я объявляю – «Пусть всегда будет солнце». И все дружно, мощно поют, у всех, кроме меня, есть и голос, и слух. А я тем временем лихорадочно думаю: «Что следующее?!» Пока они поют, я придумываю и объявляю. И все поют. И все хлопают. И все любят друг друга, и всем хорошо. И концерт проходит на ура! А американцы потом подходят ко мне и говорят какие-то глупости, что мне надо в Голливуд, всякие комплименты.
А второе приключение – гораздо интереснее. В один прекрасный день приезжают на Выставку люди из центрального американского телевидения и говорят, что хотят сделать передачу о нашей выставке и о нашей стране. Приглашают разных людей, знающих английский язык, в комнату нашего начальника, прослушивают, а потом отбирают троих: двух мужчин и меня. И на следующий день наши все едут на экскурсию в Голливуд, а нас троих везут тоже в Голливуд, но снимать в телепередаче. Вся наша компания садится в автобусы, машет нам на прощание, а мы ждем машину, которая нас повезет на съемку. И приезжает Автомобиль из Голливуда. Серебристый, гигантский, редкая птица долетит до его середины, а внутри – все на свете, даже бар с бутылками и бокалами. Я обалдело взираю на все это богатство, вижу кран и говорю: «А это зачем?», показывая на него. А мне мои спутники говорят: «Стаканы мыть, глупая!» Я им в ответ: «Надо будет на передаче похвалить эту машину, американцам приятно будет».
На студии меня сразу отправляют – отдельно от моих спутников – к гримеру и парикмахеру. У него оказываются, конечно, одесские корни, он приходит в экстаз, узнав откуда меня принесло, и мы вместе в этом экстазе сливаемся.
Потом меня везут в студию, где мои причесанные и подкрашенные спутники уже беседуют с Ведущим эту программу.
Ведущий мне сразу очень понравился: благородно симпатичный, прекрасно одетый, глаза умные и проницательные. Профессионал. Видно, что не по знакомству взяли… Мы болтаем, пьем какие-то прохладительные напитки – тоже совсем не глупо: расковываемся, приходим в себя. И только потом начинается прямая передача на всю Америку. Ее слушает на другом конце Америки моя американская подруга Марго Цап (Margot Czap), первая в моей жизни иностранка, которую я встретила на кухне седьмого этажа зоны «Г» Главного Здания МГУ в 1962 году, куда переехала из дома родителей, выйдя замуж за аспиранта-немосквича, жившего там в 714-левой (читайте или перечитывайте «Записки Динозавра»).
Кстати, у меня был культурный шок в Лос-Анджелесе, когда я за завтраком в столовой нашей гостиницы сказала, что у меня есть друзья на другом – восточном – краю Америки, но я, к сожалению, не знаю их телефона. За столом нашим сидел один физик, который до выставки жил и работал в США, и он сразу спросил меня, знаю ли я их адрес. Я сказала: «Конечно, мы переписывались, ее муж Питер – профессор-историк в очень известном Колледже в Амхерсте (Amherst)». Физик встал, подошел к телефону, висевшему на стене столовой, набрал какой-то номер, сказал фамилию и адрес и буквально через три-пять минут протянул мне трубку, где Питер кричал: «Hello, who is speaking?» Я онемела от изумления: у нас это было немыслимо, не было ни такой техники, ни таких услуг. Так мы установили контакт, и я сообщила Марго о телевизионной передаче.
Ведущий – уже мой любимчик – начинает задавать нам вопросы и комментирует наши ответы – все это быстро, ловко, с юмором – профессионально. Его вопросы, реакции, комментарии, на вид простые и любезные, – иногда с подвохом. С нами – четвертым – на студию приехал наш человек из руководства, на вид любезный и даже панибратствующий, но мы понимаем, кто он и какая у него функция. Поэтому задача вдвойне трудная: надо и американцам понравиться, и лишнего не сказать.
Одним из первых приходит вопрос: «Как вам наши американские машины?» Я не успеваю открыть рот, как один из моих спутников отвечает «моей» заготовкой: «Прекрасные машины, а самая лучшая – та, что привезла нас к вам в студию из гостиницы Holiday Inn, где мы остановились». Что-то в этом роде, но более цветисто. Я успеваю подумать: вот нахал, украл мою идею, но тут же успокаиваюсь, потому что Ведущий задает ему следующий вопрос: «Как Вы думаете, у Вашего лидера – Брежнева – есть такой автомобиль? Ведь он собирает автомобили, у него большая коллекция». Я злорадно думаю: «Так тебе и надо!», а мой бедный коллега бекает-мекает и лепечет что-то невразумительное.
Вопросов было много, мы много раз прерывались на краткий отдых и стакан воды, когда по телевизору шла реклама, но я запомнила только проблемные. У меня их было два. Один раз меня спросили, купила ли я уже подарки и сувениры. Я сказала «да», хотя еще только прикидывала, присматривалась, на что потратить небольшие деньги, которые нам выдали. Следующий немедленный вопрос был: «А джинсы Вы уже купили?» И снова я соврала, сказав «да» – чтобы сделать приятное американцам, недавно открывшим безумную всемирную моду на это их гениальное изобретение. Дальше диалог:
– Сколько пар?
– Две.
– Почему две?
– У меня двое взрослых детей, младшей всего годик, ей еще рано.
– А почему Вы не купили десять пар?
– Потому что у меня не десять детей.
– Но Вы могли их продать очень выгодно, в Москве они стоят очень дорого.
Я, в панике, но с оскорбленным видом выжимаю из себя: «Вы лучше осведомлены о спекулянтах в Москве, чем я. Я об этом первый раз слышу». Говорю и знаю, что на лице у меня обычно пишется все, что я на самом деле думаю. Ведущий мне начинает гораздо меньше нравиться.
Дальше мне задают на вид легкий вопрос: «Что Вы думаете о нашей еде, об американских продуктах?» Я отвечаю осторожно, дипломатично, подбираю слова, чтобы и не обидеть, и не сказать совсем неправду. «У вас еда выглядит очень красиво и привлекательно. Яблоки такие красные-румяные, прямо с натюрморта. И зеленый горошек очень ярко зеленый. Наш зеленый горошек не такой зеленый, но он и пахнет, и имеет вкус, как натуральный зеленый горошек». Что-то в этом духе, пять раз повторив «green peas» – зеленый горошек.
В перерыве Ведущий говорит мне: «Я абсолютно согласен с тем, что Вы сказали о нашей еде, но Вы не боитесь, что обидели гостиницу, где Вы живете?» Я сразу отвечаю: «Но я же специально не сказала, где мы остановились». Он (мягко, сочувственно): «Но Ваш товарищ сказал, что машина привезла вас в Голливуд из Holiday Inn». У меня резко портится настроение – и не зря.
После передачи нас обступают все, кто ее вел: режиссер, осветители, операторы, ночные уборщики, потому что мы редчайшие гости из-за Железного занавеса. Появляется водка, очень мало закуски, нас заваливают вопросами – нормальными, без подковырок, показывают семейные фотографии, приглашают в гости. Мы делаем то же самое, обмениваемся адресами, все довольны и счастливы. Уезжаем «домой», в гостиницу в три часа ночи, на том же шикарном лимузине.
Утром я встаю к завтраку в плохом настроении. Меняю, как могу, прическу, надеваю другое платье – хочу, чтобы меня не узнали в гостинице, беспокоюсь о последствиях мягкой (на мой взгляд) критики зеленого горошка.
Жду лифта и вдруг слышу из темного угла, где не видно было никого: «Это Вы вчера говорили про еду в нашей гостинице?» Оглядываюсь и не сразу вижу, откуда голос: в темном углу что-то очень темное. Различаю служителя-негра в черном костюме. Открывается дверь лифта, я влетаю в него, ничего не ответив.
Дальше – хуже. Меня вызывает наше начальство, очень мной недовольное: «Как Вы могли?! Нам сделали большие скидки, пошли навстречу, а Вы их осрамили на всю Америку!». Оказывается, в то же утро руководство гостиницы выразило свое возмущение нашим начальникам, сказав им: «За те деньги, что Вы нам платите, Вы должны быть благодарны, что зеленый горошек имеет хотя бы цвет зеленый» и т.п. Я лепечу в свое оправдание, что я не называла гостиницу, понимая все это. Позже, переживая эту неприятность, я вспомнила, что мой спутник, отвечая на вопрос об американских автомобилях, сказал: «…машина, которая привезла нас из гостиницы ‘Holiday Inn’…». В результате мной все недовольны – и свои, и чужие. Я боюсь, вернее, не хочу питаться в гостинице, но есть-то что-то надо, не ходить же мне в кафе за свои – драгоценные – доллары. Я же не могу их проесть и вернуться домой с пустыми руками. В столовой гостиницы, правда, происходит что-то забавное. Некоторые официанты, видимо, недовольные своим начальством, начали меня обхаживать, подливать сок, предлагать добавку. Другие, демонстрирующие лояльность месту работы, имели осуждающе-неодобрительный вид, но их было гораздо меньше. Меня напрягали и те, и другие, и я только радовалась, что наша поезда подходила к концу. Мне звонила Марго, которая честно, глубокой ночью из-за разницы во времени, смотрела всю передачу и торжественно принесла свои извинения «за вопросы и поведение ведущего».
В день отъезда, когда мы уже уезжали в аэропорт, она позвонила снова и спросила, получила ли я деньги, которые она мне перевела на «подарки Вале и детям» на адрес гостиницы. Я сказала «нет, ничего не получила» и заволновалась, что они пропадут. Марго успокоила меня: «Деньги вернутся, но как жаль, что не дошли вовремя». Мне тоже жаль, и по дороге в аэропорт я думаю: «Это гостиница мне отомстила за зеленый горошек!» Все. Конец истории.