Как мы видим, идея города-сада, пусть и в малом масштабе, была не только выдвинута, но и эффектным образом осуществлена, но, как бывает нередко, эта идея была приклеена к имени Эбенизера Говарда. Приклеена сразу, и столь прочно, что автор изданной в 1898 г. книги, первоначальное название которой, напомним, было «Завтра: мирный путь к социальной реформе», во втором издании 1902 г. дал ей новое название: «Города-сады завтрашнего дня».
Как всегда в истории урбанистики, Говарду можно найти предшественников, среди которых окажутся и утописты Оуэн и Фурье, и Герберт Спенсер, настаивавший на национализации земли, и Петр Кропоткин, подчеркивавший, что развитие техники позволит заменить гигантские заводы малыми мастерскими, и Чарльз Бут, и множество других. К начитанности Говард добавил личный опыт. Он провел молодость в Америке, попробовав свои силы в фермерстве – Акт о свободном заселении дал каждому право на бесплатный участок земли. Он долго жил в Чикаго и видел создание Риверсайда в 15 км от города, который, в начале процесса восстановления после страшного пожара 1871 г., именовали городом-садом. Все это не умаляет значение трудов Говарда. Во-первых, он сумел в небольшой книге соединить множество идей предшественников в оригинальное целое, во-вторых, этот самоучка, который зарабатывал на жизнь как стенографист, был человеком прямого действия.
Хотя книгу Говарда перевели на множество языков и издавали многократно, его чаще всего интерпретировали неверно. Ему приписывали пропаганду в пользу низкой плотности едва ли не сельского расселения, тогда как он стремился достичь высокой плотности жилой среды. Его город-сад смешивали с пригородом-садом, тогда как Говард настаивал на экономической самостоятельности своего поселения. Многие до сих пор полагают, что он стремился к созданию маленького города, а он мыслил в категориях гигантской системы расселения, сцепленной воедино скоростным транспортом. Наконец, ему приписывали механическое манипулирование людьми (что справедливо для Чарльза Бута), тогда как Говард стремился к самоуправляемым сообществам свободных людей. Его считают планировщиком, хотя он постоянно подчеркивал, что все иллюстрации в его книге суть лишь принципиальные схемы, нуждающиеся в разработке профессионалов, и кольцевое построение схем не следует трактовать как генеральный план.
Суть доктрины Говарда – «город-сельское поселение», освобожденное от пороков как традиционного крупного города, так и села. Слова свобода и кооперация на базисной схеме Говарда – не риторическое упражнение, а существо дела. Одна из диаграмм в первом издании, впоследствии не воспроизводившаяся, описывает, каким образом ассоциация горожан, выплачивающих умеренную ренту, способна обеспечить сначала выплату процентов на заемный капитал, затем постепенную выплату основного займа и, наконец, формирование собственного пенсионного фонда и фонда развития системы образования и охраны здоровья. Центральный парк культуры с его общественными зданиями, лесопарк, окруженный остекленным променадом, полосы кварталов односемейных домов, разделенных широкой полосой, в которой следует разместить мастерские и школы, озелененными авеню и бульварами, сбегающимися к центру, – все это для Говарда было лишь очерком основной идеи. Эту идею он начал воплощать в жизнь с энергией и чрезвычайным упорством.
Может быть, основная схема из книги Говарда,:В отличие от более скромных концептуалистов, Говард мечтал о создании целостной системы расселения для целых стран, предлагая связать «города-сады» кольцевым каналом, кольцевой железной дорогой, а также радиальными связями, которые должны были объединить канал, шоссейную дорогу и линию подземной железной дороги, устроенной под шоссейной. Без отсылки к Говарду эту идею подхватил Герберт Уэллс, впрочем, отбросив метрополитен.
Говард писал свою книгу для людей с практическим складом ума, рассчитывая на то, что постепенность реализации проекта и его полная независимость от государства привлекут симпатии как социалистически настроенных общественных организаций, так и викторианских предпринимателей, заинтересованных в классовом мире. Менее чем через год после публикации книги Говард создает Ассоциацию городов садов, которая уже в 1900 г. преобразуется в ООО «Первый город-сад», а еще через три года он зарегистрировал Первую компанию города-сада, на заемные средства выкупившую 1500 га в 35 милях от Лондона. С этого началась история города Лечворта, первую тысячу жителей которого составили романтики-интеллигенты, вскоре почти полностью вытесненные «синими воротничками». Желающих разместить в Лечворте предприятия долго не находилось, пока крупный издатель не согласился вынести туда типографию. Город достиг половины намеченной по схеме Говарда численности в 30 тыс. человек только к предвоенному 1938 году и был достроен только к 60-м годам, когда специальная корпорация, созданная решением Парламента, спасла его от поглощения новой спекулятивной застройкой. Подлинную славу Лечворту, фактически затмившую его инициатора, принесло планировочное решение, созданное Раймондом Унвином и его партнером Барри Паркером.
Лечворт – первый из реально построенных «городов-садов», созданный акционерным обществом Эбенизера Говарда, однако известность Лечворту принесла планировочная структура Унвина и Паркера. Опознать в этой структуре замысел Говарда достаточно сложно. Первый «город-сад» стал сразу же и последним, уступив место пригороду-саду. В Лечворте удалось разместить одну типографию,попытки создать производственные центры прочих «городов-садов» не были успешными.
Существенно отметить, что ни тот, ни другой не были по образованию архитекторами. Унвин – инженер, Паркер – интерьер-дизайнер, тогда именовавшийся художником-декоратором. Это отчасти высвобождало соавторов от давления эстетики эпохи короля Эдуарда и облегчило создание действительно оригинального решения городского пространства. Унвин был убежденным социалистом умеренного толка и поклонником Кропоткина, лондонские лекции которого он слушал. Он имел немалый опыт строительства коттеджей в шахтерских поселках и в 1902 г. опубликовал книгу под названием «Коттеджи и здравый смысл», где суть сводилась к страстному требованию создать достойные условия жизни для рабочего класса. Вслед за этим последовал заказ от владельца шоколадной фабрики на «деревню» в Нью-Ирсвике, близ города Йорк – эта работа, однако, уже не имела благотворительного характера, будучи сугубо коммерческим предприятием. Унвин и Паркер расположили поселок в непосредственной близости от фабрики, с наветренной стороны, отделив его неширокой, но заметной зеленой зоной, часть которой образовали спортивные площадки. Русло ручья органически включилось в миниатюрный ландшафтный парк. Важным новым элементом было включение в структуру поселка павильона для собраний и ряда торговых павильонов. «Террасы» из таунхаусов и отдельные коттеджи были сгруппированы вокруг общей зеленой лужайки, вдоль пешеходных дорожек и тупиков – возникла модель, которой было суждено долгое будущее.
В Лечворте задача осложнилась. И промышленная зона была крупнее, и вместо скромных павильонов Ирсвика здесь надлежало создать полнокровный городской центр, на который авторы возлагали большие надежды, рассчитывая, что таким образом удастся смягчить контраст между группами жителей, относящихся к разным социальным классам. Решить задачу удалось лишь отчасти – пространственный разрыв между таунхаусами и коттеджами все же заметен. К тому же не доставало архитектурного опыта, и, как признавал позже Унвин, авторы еще не были знакомы с книгой Камилло Зитте «Художественные основы градостроительства». Между свободой ландшафтной планировки жилых групп и некой сухостью формального решения городского центра в «парижском» стиле проступило явное несоответствие.
Не будет большим преувеличением сказать, что на Лечворте история города-сада в полном смысле слова и осуществилась и завершилась, так как уже следующую работу Унивина и Паркера – Хэмпстед – следует отнести к другой группе: «пригород-сад». В Англии это были преимущественно кооперативы, предполагавшие, наряду с жильем, создание общественных пространств, как на свежем воздухе, так и под крышей. – И не только в едином центре, но и для отдельных жилых групп, при непременном сохранении незастроенных зеленых лужаек, чтобы оставить в неприкосновенности и вид из окна, и вид на застройку извне. Специальный правительственный Акт 1909 г. разрешил такого рода кооперативным обществам брать кредиты из бюджета под низкий процент, и через десять лет таких поселков было уже более ста.
Знаменитая схема Эбенизера Говарда, сложившаяся под воздействием лекций русского анархиста Петра Кропоткина, содержит список пороков отдельно города и деревни, акцентируя стремление совместить их достоинства в «городе-селе». Говард был противником частной собственности на землю, настаивая на преимуществах свободного объединения людей через кооперативную форму акционерного общества по строительству города.
На континенте знакомство с британским опытом наложилось на самостоятельные попытки отрыва от традиции. Испанец Артуро Сориа-и-Мата еще в 1882 г. представил развернутый проект Линейного города. Как и Г овард, он мечтал о бесконечных лентах застройки вдоль скоростных магистралей, связывающих центры старых городов. Это должно было обеспечить сочетание легкости передвижения с близостью к природе. Затем был конкретный проект такого линейного «города» на 48 км от городской черты Мадрида, из чего был построен лишь первый отрезок в 5 км, вслед за чем спекулятивная застройка, при разрастании столицы, охватила и растворила в себе мечты архитектора.
Француз Тони Гарнье разработал свой проект Индустриального города в том же году, когда вышла в свет книга Говарда, однако опубликовал его лишь через двадцать лет. Это была уже чистая утопия анархического склада – в Индустриальном городе не должно было быть ни полицейских участков, ни тюрем, ни зданий суда, ни церквей, зато там появились залы собраний на 3000 человек и, несколько странным для анархиста образом, огромный металлургический комбинат. В России Владимир Семенов, вернувшись из четырехлетней стажировки в Англии, не ограничился переводом книги Говарда и изданием собственной книги «Благоустройство городов» (1912 г.) и приступил к созданию «города-сада» у станции Прозоровская – для служащих Московско-Казанской железной дороги. В действительности это был именно пригород-сад, так как Семенов, остро полемизировавший с формальной эстетикой Камилло Зитте, лишь привнес унвиновские принципы планирования в широко развернувшуюся практику дачного строительства близ Петербурга и Москвы.
Во Франции Анри Сельер предпринял усилия чтобы воплотить концепцию города-сада в Департаменте Сена, где он был назначен ответственным за жилищное строительства в Парижском районе. Первые проекты почти в точности повторяли схему Лечворта, затем плотность застройки увеличили, а в 30-е годы на место коттеджей пришли четырехэтажные, многоквартирные дома.
В США на первый план выдвинулась Американская Ассоциация Регионального планирования, отчасти подхватившая идеи Говарда, видоизмененные Патриком Геддесом и Кларенсом Перри. Много лет работая с социальными реформаторами и социологами Чикаго и Нью-Йорка, Перри был первым, кто обратил внимание на особую роль школы как центра социальной связности в жилой среде. Благодаря этой совместной работе впервые основной акцент был сделан на представление о «соседстве» как социальном инструменте для воспитания индивида и, что было особенно важно для Америки, для ускоренной интеграции новых иммигрантов в систему ценностей США. Благодаря такой совместной работе, впервые была доказана интуитивная убежденность архитекторов в том, что качество жилой среды оказывает существенное воздействие на облегчение или затруднение формирования «духа соседства». Перри жил в Форест Хилл Гарденз, пригороде-саде Нью-Йорка, и наблюдения за жизнью этого района привели к формированию концепции «соседства» как планировочной единицы (в Советском Союзе слово «соседство» перевели как микрорайон, и невольная подмена смысла при таком переводе сыграла значительную роль в градостроительстве хрущевской эпохи) . Последовательно развиваясь, концепция Перри была опубликована в 1929 г. и легла в основу подготовки Регионального плана Нью-Йорка, в разработке которого Перри сыграл ключевую роль, впервые обозначенную: социальный планировщик.
Если предельно сжать концепцию Перри, то получится следующее. Размерность «соседства» определяется радиусом удобной доступности средней школы и, тем самым, уровнем плотности застройки. Школа и примыкающие спортивные площадки, дистанция до которой не должна превысить полмили, т.е. 800 м, становятся ядром планировочной «молекулы». Общественный центр, состоящий из магазинов повседневного спроса, зала и площади собраний, располагается в узле соприкосновения нескольких «соседств», на углах, так что предельное расстояние до него не превышает четверти мили. Вот, собственно, и все, но следует помнить, что речь идет об Америке, и Перри утверждал: «На площади наиболее удобно разместить мачту для подъема флага, монумент, эстраду для оркестра или декоративный фонтан. В общественной жизни соседства она послужит местом организации местных праздников. Здесь будут поднимать флаг в День Независимости, здесь будут зачитывать Декларацию Независимости, а красноречивые ораторы будут вдохновлять горожан на патриотические деяния».
Углубление знания о социальной структуре городского сообщества привело Кларенса Перри к формированию концепции «соседства» как своеобразной молекулы, соединение которой со сходными планировочными единицами должно было привести к равномерному развитию города. Ядром «соседства» является школа с ее спортивными площадками, зал и площадь для собраний жителей. В Советском Союзе «соседство» перевели как «микрорайон».
Перри считался с тем, что уже наступила автомобильная эра, подчеркивая, что транзитные улицы становятся естественными границами «соседств», тогда как в их пределах проезды меньшей ширины будут открыты лишь для местного транспорта. Следуя ранней версии программы Перри, архитекторы Стейн и Райт уже завершили в 1928 г. участок в 30 га в 5 милях от Манхэттена, создав там Саннисайд – группу из нескольких сверхкрупных кварталов с парками внутри, но в пределах Нью-Йорка их связывала обязательность прямоугольной планировочной решетки. Затем, уже за городской чертой, работая на ГКЖЗ – Городскую Корпорацию Жилой Застройки, они создали, наконец, американскую версию города-сада – Рэдберн. На территории в 8 кв.км суперкварталы были теперь освобождены от требований планировочной сетки, а компоновка групп домов, по модели Унвина-Паркера, что подчеркивали авторы, была сделана так, что автомобильное движение через центральные парки было уже невозможно. Как с гордостью говорили авторы, «Мы ликвидировали задний двор... и построили дома, у которых нет заднего фасада, а потому нет и переднего».
Модель не выдержала испытания временем. Хотя «Ассоциация Рэдберн» сохраняла контроль над пространственной структурой, дома выставлялись на продажу, и все надежды на социальную интеграцию рухнули. Трое из пяти домовладельцев оказались управленцами среднего уровня, и выше, «синих воротничков» среди жителей Рэдберна не было совсем, к тому же, в соответствии с тогдашней американской практикой, риэлторы не продавали там жилье не только неграм, но и евреям. Великий кризис и депрессия приостановили рост Рэдберна, так что к середине 30-х годов там было только полторы тысячи жителей – слишком мало, чтобы поддерживать развитую социальную программу, а поддержать коммунальные службы удавалось лишь с помощью ГКЖЗ и Фонда Карнеги.
Были другие попытки, из которых относительно успешным стало создание Болдвин Хиллз в Лос-Анджелесе, где, однако, пришлось пойти на урезание программы. Так, обширные лужайки были проданы частным владельцам, чтобы снизить коммунальные расходы, торговый центр и детские сады так и не были построены. Поначалу проект осуществлялся как расово интегрированный, однако со временем белые семьи выехали, жалуясь на беспокойных соседей. Болдвин Хиллз, переименованный в Зеленую Деревню, существует по сей день, однако в связи с близким соседством района субсидируемого жилья, по ночам его объезжают полицейские на мотоциклах, что плохо корреспондирует с первоначальным замыслом. успех сопутствовал другому предприятию – Зеленому Поясу.
С началом выхода из депрессии Рексфорд Тагвелл, экономист из «мозгового штаба» президента Рузвельта, предложил строить крупные поселки на дешевой земле за городской чертой, переселять туда обитателей трущобных кварталов, а затем сносить трущобы, создавая парки на освободившихся местах. Непосредственная близость к городу, а значит, к рабочим местам имела в программе Тагвелла принципиальное значение. От амбициозной программы (предлагалось построить 3000 таких пригородов), мало что осталось. Из списка первых 25 средства нашлись только для восьми. Конгресс урезал их число до пяти, осуществление еще двух было остановлены местными протестами. В результате были созданы только три: Гринбелт под Вашингтоном, Гринхилл у Цинциннати и Гриндейл, рядом с Милуоки.
Тагвелл не доверял архитекторам, но был вынужден привлечь их к работе, для скорости поручив каждый проект отдельному архитектурному бюро. До наших дней сохранилось только ядро Гринбелта, которым владеет кооператив, уже в 80-е годы осуществивший его реконструкцию в опоре на ссуду из федерального бюджета. Теперь это ядро вошло в список Исторических мест, тогда как основная часть пригорода подверглась решительной коммерческой перестройке и совершенно неузнаваемо.
В Германии Теодор Фриш опубликовал свой «Город будущего» на два года раньше, чем Говард (он впоследствии уверял, что Говард украл его идею). В его огромном, до миллиона жителей, городе, как и в давних утопиях, уподобленном колесу с множеством спиц, каждый должен был занять свое функциональное место в тотально упорядоченной системе, что до известной степени предвосхищало идеи национал социалистов. Практика пошла в ином направлении. На окраине германского Эссена с 1912 г. на средства Крупа был выстроен поселок Маргареттенхёэ – почти точное подобие Нью-Ирсвика Унвина-Паркера. В 8 км от Дрездена возник пригород-сад Хеллерау, но это скорее были проявления романтизма в духе возрождения ремесел. Ключевым стимулом для реформы стал страх перед большевизмом после недолгого существования советов рабочих и солдатских депутатов в ряде немецких городов. На северо-востоке от Берлина Мартин Вагнер строит Сименсштадт – крупный пригород вокруг заводов известного концерна. Опорным узлом здесь выступает станция метрополитена, и в двух шагах от небольшого общественного и торгового центра при станции ведущие архитекторы наступавшего модернизма расставили в огромном парке четырех- и пятиэтажные жилые дома. Их горизонтальные, протяженные формы вполне гармонично объединились с моделью Унвина-Паркера.
Аналогичная планировочная схема была применена Вагнером при создании крупных садов-пригородов Целлендорф и Хижина дяди Тома. Тоже в опоре на станции метро, но с меньшей этажностью: двухэтажные дома с используемыми чердаками под плоскими кровлями, выстроенные большим агентством ГЕХАГ по социал-демократической программе субсидируемого строительства. Пригороды, застроенные домами по проектам превосходных архитекторов Бруно Таута и Хуго Херинга, которые уделяли чрезвычайное внимание функциональным удобствам планировки, стали, таким образом, и новым воплощением города-сада, и вместе с тем прямым отрицанием идеи. Это органические части огромного города, но никак не самостоятельные поселения.
Маргареттенхёэ – германский вариант пригорода-сада, где достаточно последовательно осуществлено стремление придать новому району характер старинного немецкого городка. Таковы были вкусы заказчика и инвестора, но в большинстве реализованных проектов в Германии вполне уже отразились вкусы социал-демократических властей, естественным образом пытавшихся отторгнуть все, что ассоцциировалось с Кайзеровской Германией.
В 1924 г. новый бургомистр Франкфурта, стремившийся достичь мира между трудом и капиталом, пригласил для реализации программы массового строительства на свободных землях, выкупленных городом еще до войны, архитектора Эрнста Мая, известного уже как создателя генерального плана Бреслау (Вроцлава).
В 1910 г. Эрнст Май работал в мастерской Унвина над проектами Лечворта и Хэмпстеда и вернулся в Берлин с твердым намерением воплотить идею создания городов-садов в 20 – 30 км от города, так чтобы между Берлином и ими оставался широкий зеленый пояс. Пришлось идти на компромисс с политиками и проектировать города-спутники, сразу же за нешироким зеленым барьером, без собственной промышленности и только с необходимой мелкой торговлей. При этом задачу создания городов-спутников брал на себя берлинский бюджет, что прямо противоречило говардовской схеме. Проект Мая отличался и от английских, и от американских образцов еще и тем, что здесь впервые вступала в права новая архитектура – социал-демократическая Германия стремилась ничем не походить на Германии кайзеровскую. Речь шла о сплошной застройке тихих улиц таунхаусами с предельно простыми фасадами и плоскими кровлями, пригодными для использования в хорошую погоду. Наиболее успешным стали маленькие Праунхейм и Рёмерштадт (1400 и 1220 домов соответственно) близ Франкфурта – прежде всего за счет того, что длинные ряды домов выстроились на верхней террасе поймы реки Нидды. Школы и детские сады были поставлены на средней террасе, а нижнюю террасу должны были занять парк, спортивные площадки, зал собраний и коммерческие сады. Даже при столь малых масштабах, программа была урезана, и зал не построили.
И Май, и его соперник Мартин Вагнер верили в социальное партнерство между трудом и капиталом столь же твердо, как в него верили Говард и Унвин, но иначе: место анархо-кооперативной доктрины заняла коллективистская. Для Мая «одинаковые коробки домов с садами на крыше символизируют идею коллективной жизни в едином стиле, подобно тому, как пчелиные соты улья символизируют однородные условия жизни его обитателей». Вполне естественно, что Эрнст Май отправился возводить социалистические города в Советский Союз.
Здесь уже успели пережить разработку генерального плана Москвы академиками Жолтовским и Щусевым, которые никаких новых веяний долго не признавали. Пережили страстную дискуссию между урбанистами, стремившимися к городу многоэтажных громад, и дезурбанистами, которые настаивали на варианте линейного города в духе Сориа-и-Мата. Все это были сугубо бумажные прожекты как в условиях разрухи, так и в недолгий период НЭПа, когда ожило кооперативное строительство, ведущим пропагандистом которого был теоретик муниципального движения Л.Велихов. От этого времени в Москве сохранился лишь поселок Сокол – компактный пригород-сад, многообразие односемейных домов которого было обусловлено тем, что застройщиком выступил частный Строй-трест. В других городах строились лишь отдельные клубы, здания для новой власти, компактные кварталы – преимущественно для всемогущего Наркомата Внутренних Дел. Наконец, наступила эпоха индустриализации, сразу ориентированной на строительство огромных заводов, что требовало создания новых городов – рядом с большими городами, как в Нижнем Новгороде, или на пустом месте, как Магнитогорск или Новокузнецк. Более того, государственная власть, представленная через Наркоматы, требовала осуществлять грандиозные работы в немыслимо короткие сроки, что ставило перед архитекторами или инженерами, ни один из которых не имел опыта планирования в столь больших масштабах, чрезвычайно трудные задачи. Были проекты удачные и неудачные, в большей или меньшей степени, и весь этот опыт наскоро был обобщен в небольшой книге Николая Милютина «Соцгород: проблема строительства социалистических городов», изданной в 1930 г.
Милютин – архитектор-любитель по призванию, но прежде всего крупный советский чиновник из числа профессиональных революционеров, в годы первой пятилетки возглавивший Правительственную комиссию по разработке вопроса о постройке соц. городов. Книга Милютина, как ничто другое, позволяет если не понять, то, во всяком случае, проникнуться образом мыслей почти забытой сейчас эпохи.
Принципиальный разрыв с прежним опытом, действие «от противного», в опоре на бескомпромиссную веру в собственную правоту, заменяло этим замечательным людям знание, накопленное в мире.
«Между тем до сих пор мы строим не только наши жилища по старым «купецким» образцам, но и строительство наших городов идет, как правило, по тем же традиционным (привычным) путям. Отличительными чертами для этого типа строительства являются: мелкосемейная квартира, рассчитанная на индивидуальное (обособленное) обслуживание всех сторон быта, и историческое основание для планировки города вокруг рынка».
Линейная схема развития социалистического города, т.е. города прежде всего индустриального, опубликованная Николаем Милютиным в его небольшой книге, в отношении планирования не содержала чего-либо нового. Это грамотная компиляция уже накопленного опыта. Однако, если на Западе реализации сходной, экологически здравой схеы долгое время препятствовала частная собственность на землю, то в СССР столь же неодолимым препятствием оказалась крайняя спешка и разобщенность планирования по разным ведомствам.«А главное перед нами стоит огромная задача уничтожения противоположности между городом и деревней. Вот почему самое понятие «город» должно быть нами пересмотрено».
«Для нас не может быть спора об урбанизации и дезурбанизации. Мы должны будем разрешить задачу нового расселения человечества, уничтожив ту бессмысленную для нас централизацию промышленного производства, которая родит современные города».
– Удивительное смешение эклектического российского марксизма и несомненного знакомства с зарубежной практикой, тем не менее, вело Милютина к предъявлению своего варианта линейного города, но не бесконечного, как у дезурбанистов, а напрямую привязанного к тому, что почиталось безусловно важнейшим, если не единственно важным. К заводу.
«...укрепившаяся у нас тенденция строить наши новые предприятия в уже существующих городах и поселках, где имеются аналогичные предприятия, должна быть решительно отвергнута».
«Поточно-функциональная система должна явиться обязательной основой новой планировки... Жилая часть (зона) нового предприятия должна располагаться параллельно производственной и должна быть отделена от нее зеленой полосой (защитной зоной) более 500 м».
– Милютинская схема подкупала замечательной простотой. Железнодорожные пути, затем полоса производственных и коммунальных предприятий. Далее полоса зелени, через которую кратчайшие пути ведут к проходным заводов; жилая зона, в свою очередь, расчленяемая на полосу учреждений питания и обслуживания, собственно жилье, лента, где размещаются детские учреждения. Затем полоса парка и, наконец, примыкающие к ней земли совхозов. Как в свое время книга Говарда, небольшой текст Милютина сопровождается детальными расчетами, доказывавшими, что его поточно-функциональная система, по меньшей мере, вдвое дешевле, чем строительство по традиционной схеме. В это можно отчасти поверить, если принять во внимание, что «минимальная жилая ячейка» на одного или двух (вопрос остается не проясненным, хотя ясно обозначено отсутствие детей, сразу же перемещаемых в ясли, потом в детский сад, потом в школу) должна, по Милютину, составлять 2,4 м х 3,0 м, при одном душе на 12 или 15 человек, а ячейка повышенного типа – 14 кв.м., включая даже индивидуальную душевую кабину.
Новые города были построены, но не по Милютину, который к 1930 г. еще не осознал, что его коммунистически-уравнительные идеи уже не соответствовали новым временам. Рабочие, вчерашние крестьяне, охотно вербовавшиеся на стройку чтобы уйти от коллективизации, заполняли «временные» бараки, в которых «минимальная жилая ячейка», отгороженная занавеской, составляла 2–3 кв.м, а в некотором отдалении были воздвигнуты коттеджи для иностранных инженеров и многоэтажные, как правило, галерейного типа, «дома для специалистов». Тот же Милютин напрасно выкладывал рядом на страницах своей книги проекты планировки «соцгородов», выполненные грамотно и неграмотно относительно розы ветров. Ведомственная разобщенность строительства препятствовала осуществлению любого варианта, символом чего можно счесть Сталинград, ставший своего рода «линейным городом» на 70 км, а в действительности – цепочкой рабочих поселков, отрезанных от Волги заводами и складами.
Советских авангардистов на Западе переводили и знали, однако после 1932 г., когда с многообразием идей в Советском Союзе было покончено, их проекты, постройки и немногие тексты отходили в прошлое. На первую позицию выдвинул себя Ле Корбюзье – несомненно талантливый художник и автор множества весьма специфических текстов. Тезисы следуют один за другим, как гвозди, вбиваясь в голову читателя, обоснования вообще отсутствуют, но именно этот напор оказался заразительным в эпоху, легко склонявшуюся к тоталитаризму. Выдвинув идею дома как «машины для жилья», этот выходец из семьи швейцарских часовых дел мастеров, взявший псевдоним с дворянским звучанием, не мог не предпринять попытку создать собственную, похожую на механизм, модель города.
Еще в 1922 г. Корбюзье публикует «Современный город», затем «Урбанизм», а в 1925 г. он предъявляет на Всемирной выставке декоративных искусств макет своего «Плана Вуазен», выполненный на средства владельца авиазавода с этим именем. На плане Парижа выстроились 18 одинаковых зданий высотой 240 м. На своем месте осталась лишь Вандомская площадь, сохраненная ввиду ее полной упорядоченности, несколько исторических памятников следовало перенести, все остальное – стереть с лица земли. По совпадению или нет, «Лучезарный город» очень напоминает поточно-функциональную схему Милютина, но применительно к откровенно капиталистическому городу. Жилье отделено от полосы фабрик, полосы складов и полосы тяжелой индустрии, но при этом жилая зона четко разделена на центральный стержень, скомпонованный из шестиэтажных жилых корпусов с апартаментами, по обе стороны от которого простирались бы «поля» корпусов для рабочих в одинаковых кварталах, орнаментально уложенных на плане, наконец за полосой, отведенной для отелей и посольств в парке, нашлось место для делового центра, полностью отведенного под башни офисов, прямо взятых с ранней схемы Плана Вуазен. Скоростные автомагистрали и множество спортивных площадок (для элиты получше, для рабочих поскромнее) дополнили картину.
Проект реконструкции Парижа, созданный Ле Корбюзье, был, разумеется, сознательной провокацией. Стереть все, кроме Лувра и Вандомской площади, чтобы на место старого поставить «Лучезарный город» – это во всяком случае не могло не привлечь внимание. Заметим, что ту же операцию Ле Корбюзье предлагал проделать и с Москвой, и, что особенно забавно – с нью-йоркским Манхэттеном.
В 1933 г. Корбюзье публикует проект «Лучезарного города». Основная идея осталась неизменной: строить как можно выше, на как можно меньшей площади, оставляя свободное пространство, но его первичная концепция претерпела некоторое изменение.
Планировочная структура новой столицы Бразилии – города Бразилиа, твердой рукой начертанная Лючио Коста, может считаться апофеозом концепций модернизма. Благодаря гигантским усилиям президента Бразилии Кубичека, город чиновников был вчерне построен к концу его президентства. Впрочем, вдоль берега водохранилища возникли вполне комфортные зоны вилл. Маленькая черная трапеция в центре – это гигантский в действительности правительственный це нтр Бразилиа, ставший своего рода планшетом художника, на котором архитектор Оскар Нимейер получил возможность сформировать свободную композицию из прямоуголных призм и грандиозных бетонных чаш.
Автор разочаровался в буржуазии – критики без обиняков назвали его варваром.
Теперь он переходит на позиции синдикализма, т.е. классового мира на основе союза сильной государственной власти с лояльными профессиональными объединениями, и отнюдь не случайно «Урбанизм» был завершен репродукцией гравюры, изображавшей Людовика XIV, распоряжающегося строить комплекс Инвалидов. Сочинитель начал поиск нового Людовика, обращаясь сначала к Муссолини, затем, в ходе работы над зданием Центросоюза, к Сталину – с предложением построить свою Новую Москву рядом со старой. В годы войны он пытается увлечь своими идеями коллаборационистский режим Виши... «Гармоничный город должен быть, прежде всего, спроектирован экспертами, понимающими существо урбанизма. Они разрабатывают планы с полной свободой от какого-либо нажима или частных интересов, а когда эти планы оформлены, их надлежит внедрить безукоснительно». Еще короче эта позиция Корбюзье выражена так: «Проектирование городов слишком важное дело, чтобы доверить его горожанам».
В «Лучезарном городе» все должны жить в одинаковых, огромных «жилых единицах», получая квартиру сообразно норме площади на человека. Оживают уже напрочь забытые в Советском Союзе идеи исключительно общественного обслуживания, включая коллективное воспитание детей. Уже во время войны концепция города вновь претерпевает изменение. Разочаровавшись в идее мегаполиса, Корбюзье фактически воспроизводит говардовскую схему, соединив ее со схемой Тони Гарнье. Теперь уже крупные центры образования и развлечений должны быть соединены в гигантскую сеть линейными индустриальными городами, растянутыми вдоль магистралей, связывающих все страну.
Корбюзье построил несколько зданий, представляющих самостоятельный интерес, но все его попытки продавить концепцию города, будь то Москва, Алжир, Бареселона, Антверпен или Буэнос-Айрес, оставались на бумаге. Он пробовал убедить ньюйоркцев в том, что небоскребы Манхэттена недостаточно высоки, тогда как их слишком много, и повторил свой давний План Вуазен, врисовав свои призматические «горизонтальные небоскребы» в карту острова. Казалось бы, схемам Корбюзье не место в этой главе, но они оказали в послевоенной Европе столь сильное воздействие – через энтузиазм молодых поклонников – что они уместны именно здесь. Дело в том, что попытки воплотить те же идеи, с естественной поправкой на требования социальной практики и экономические ограничения, но с той же энергией игнорируя существо социальной жизни, были предприняты повсеместно. Даже в Британии с ее консерватизмом. Даже в США, когда стартовали программы строительства субсидируемого жилья. Даже в Советском Союзе, где эти идеи были сплавлены с переосмысленной микрорайонной схемой, заимствованной у Перри из вторых рук. Не лишним будет напомнить, что т.н. Дома Будущего, попытки строить которые были шумно предприняты в Москве и Ленинграде начала 70-х годов, воспроизводя «жилые единицы» Корбюзье, через их вторые издания в Англии и Швеции, – родом из «Лучезарного города». Придется признать, что и вся почти «точечная» застройка Москвы лужковской эпохи в концептуальном плане восходит к Ле Корбюзье в гораздо большей степени, чем к советским модернистам 20-х годов.
При переходе к реальному проектированию Чандигарха Ле Корбюзье не сумел обратить в свою веру основную группу планировщиков, получив в утешение разработку центрального ядра столицы Пенджаба.
Единственный раз фортуна улыбнулась этому мечтателю с темпераментом пророка и умом педанта – стремясь укротить бунтовавший штат Пенджаб, правительство Индии, совсем недавно обретшей независимость, после мучительного раздела с мусульманским Пакистаном, приняло решение о строительстве новой столицы штата – Чандигарха. Проект планировки был выполнен британским архитектором Альбертом Майером в традиции Унивина-Паркера, но индусы решили привлечь Корбюзье-архитектора для того, чтобы тот вдохнул в образ Чандигарха новую энергию. Последовали жаркие словесные баталии, в результате которых произошло разделение труда, и Корбюзье получил полную свободу создания административного центра столицы штата. Возникла любопытная пространственная композиция, абсолютно не соответствовавшая ни климату, ни обычаям жителей, ни реальным политическим условиям: к парадному бассейну жители пытались пригонять скот на водопой, и их отталкивали полицейские, часть комплекса пришлось окружить колючей проволокой и т.д.
Еще раньше Оскар Нимейер и Лючио Коста взялись за создание Бразилиа, о чем мы уже говорили в первой главе. Эти преданные ученики Корбюзье следовали его доктрине. Коста представил образ планировки на пяти небольших листах бумаги, не озаботясь ни прогнозом численности населения, ни схемой землепользования, ни экономикой новой столицы. Это, впрочем, вполне соответствовало подходу к задаче со стороны президента Кубичека, который, во что бы то ни стало, стремился хотя бы вчерне завершить административный центр до конца своего правления. С затратами не считались, и Нимейер, отвечая на вопрос британского коллеги о стоимости Президентского Дворца, мог спокойно ответить, что не имеет об этом представления.
Комплекс административных зданий Бразилиа вошел во все учебники архитектуры в мире и, конечно же, обладает художественной самоценностью, но как город Бразилиа – катастрофа. Печально знаменитых бразильских фавел, в которых сотни тысяч бедняков гнездятся в хижинах, собранных из чего попало, в Бразилиа нет, но рядом возник целый трущобный город – Тигуантинга. На этом история урбанизма в чистом виде «по Корбюзье» завершилась, если иметь в виду масштаб целого города, но попытки реконструкции в том же духе продолжились. Прежде чем обратиться к ним, целесообразно рассмотреть особый тип интермедии, также оказавшей мощное влияние на словарь планировки.
Важно иметь в виду, что история планирования городов в XX в. отнюдь не имела линейного характера. До середины столетия модернисты, работы которых заполнили страницы журналов, так что создавалось впечатление мощи и широты их движения, составляли абсолютное менынинство. Их постройки следовало разыскивать в городах, застраивавшихся в разных вариантах классицизма или вырожденного Ар-Деко, или без претензий на стиль. В том, что касалось собственно планировки, можно было обнаружить сосуществование всего: от пересказов города-сада до Гранд-стиля, восходившего к Парижу столетней давности.
Чрезвычайно интересна почти совсем забытая книга «Новый город», изданная в Берлине в 1939 г. Ее автор Готфрид Федер в 1919 г., почти одновременном с будущим фюрером Германии, вступил в только что возникшую Рабочую партию Антона Дрекслера. Он делал успешную карьеру в нацистской иерархии вплоть до 1933 г., когда Гитлер, заключив союз с крупными промышленниками, отбросил социалистическую фразеологию. Федер уцелел во время расправы над прежней партийной элитой и до своей смерти в 1941 г., будучи сопредседателем «Боевого союза германских архитекторов и инженеров», возглавлял кафедру урбанистики Берлинского Технического университета. Яростный противник финансового капитала, противник либерализма и крупных городов, страстный националист, Федер оказался в Третьем Рейхе не у дел, а после войны его нацистская карьера означала, что книгу Федера вычеркнули из списка литературы, рекомендуемой для изучения. Даже столь опытный гуру урбанистики, как Льюис Мамфорд, ограничился небрежным суждением о нацистском сочинителе. Теперь, спустя 75 лет, к работе Федера можно отнестись беспристрастно.
Федер, не ссылаясь на него прямо (в нацистской Германии, как и в сталинском Советском Союзе, не приветствовались отсылки к иноземному опыту), оспорил расчеты Говарда, выдвинув величину 20 тысяч для населения идеального города. Исходные основания выбора этой величины не ясны, но, приняв ее, Федер подошел к дальнейшему вполне системным образом. Он выбрал все города довоенной Германии с примерно этой численностью жителей – таких оказалось 72, и обсчитал решительно все по 115 видам услуг, вплоть до выяснения размеров зала судебных заседаний, габаритов участка здания суда, планировки пекарен, размещения торговых лавок и мастерских.
Когда Готфрид в 1934 г. возглавил кафедру урбанистики Берлинского Политехнического университета, студенты и аспиранты кафедры изготовили детальные макеты «идеального» города национал-социалистической Германии, в котором причудливо соединились романтика готического прошлого, романтика Говарда и нацистские реалии.
В основе дальнейшей, уже проектной работы Федера лежали, как и у его советскихколлег, сугубо идеологические, но вместе с тем ценностные соображения. Противник частных банков и антагонист универсальных магазинов, Федер искал опору в традиции германских добродетелей: частная собственность, но ограниченная в размерах, упорный труд и культ ремесленного качества, честность в отношениях, любовь к детям, культ местной, корневой общности. Крестьянин и бюргер – опора государства, следовательно, по Федеру, именно государство должно было взять на себя расходы по формированию сети нового расселения в местах, достаточно удаленных от крупных городов, чтобы избежать их тлетворного влияния. Федер был озабочен падением рождаемости в городах-«вавилонах», приводя соответствующую статистику, равно как статистику роста дорожно-транспортных происшествий и именно он подвигнул своего коллегу по Техническому университету Кристаллера рассчитать оптимальные расстояния пешей доступности всех необходимых услуг от дома. Федер не сомневался в том, что лет через 30 после начала функционирования его городов старые промышленные города опустеют, и их можно будет постепенно снести. Проблему столь ненавистной ему крупной промышленности автор предпочел проигнорировать (кстати, снятие Федера с поста министра расселения, который он занимал менее года, было одним из условий соглашения Гитлера с лидерами индустрии), зато делал акцент на значении близости к природе для здоровья подрастающих поколений будущих солдат.
По понятным в тогдашних германских условиях соображениям Федер ограничился очень скудным упоминанием предшественников и современников. В его книге есть изображения эллинистических городов Милета и Приены, Тимгада в римской Африке, есть два города, созданных при Муссолини на осушенных Понтийских болотах, к югу от Рима: Литтория (ныне Латина) и Сабаудия. Есть также отсылка к городу-саду Маргареттенхёэ, который мы уже упоминали, и к городку Нейрёссен, построенному близ Лейпцига. И еще упомянуты городки типа Гринбелт в США – тогда в Рейхе рассчитывали на нейтралитет Америки, если не на союз с ней.
Федер безосновательно приписывал себе первенство в попытке рассматривать город как органическое целое. Здесь первым был британец Патрик Геддес. Этот создатель первой в мире кафедры социологии, в 1904 г. издавший книгу под названием «Развитие города», учитель Мамфорда, Унвина и Аберкромби, начал широко пропагандировать формулу «место – работа – люди» в форме передвижной, развернутой экспозиции, объезжавшей Европу с 1911 г. Автор «Нового города», конечно же, видел выставку Геддеса, и, вне всякого сомнения, ее идеи были ему глубоко созвучны. С тем лишь существенным отличием, что Федер тверже, чем кто-либо, был уверен в том, что средневековый город является высшим достижением городского планирования и нуждается лишь в некоторой рационализации.
Планы и макеты, изготовленные студентами кафедры Федера, нелегко отличить от изображений старинных городков, однако три обстоятельства позволяют говорить о новизне авторской концепции. Во-первых, если Говард видел новый город как продукт некоммерческой Ассоциации городов-садов, то для Федера очевидно, что это задача государства. Если Говард трактовал землю как собственность Ассоциации, при арендных отношениях с жителями, то Федер настаивал на передаче земли и строений в частную собственность. Говард планировал создание пояса промышленных предприятий – Федер предлагал ограничиться мелкими мастерскими. Во-вторых, Федер тщательно рассчитал все детали своего идеального города, включая размер средней школы (на 500 учащихся), число пекарен (25 на 100 рабочих мест) и т.п. В-третьих, Федер следовал схеме ступенчатого обслуживания: магазин для ежемесячных покупок, магазинчик для еженедельных, лавка – для повседневных, в точности ответив ступенчатой схеме партийной структуры: горком НСДАП, квартальные ячейки партии и партийные лидеры в каждом «соседстве». Поскольку нацистская идеология была фактически светской религией, в составе общественных зданий города есть и ратуша, и клуб (коммунальный центр), и даже музей, но церкви нет. Поскольку, как уже отмечалось, размерность города определилась численностью его жителей 20 тысяч, вместо 30 тысяч у Говарда, сократился и радиус эффективного влияния, т.е. обслуживания деревень и ферм – до 10 км, что означало бы увеличение плотности сети на нижнем горизонте шестиугольной сетки Кристаллера.
При всем том единство схем автоматически вело к тождеству формы – как у Говарда, так и у Федера город получает форму круга или эллипса, хотя при этом оговаривалось, что условия местности должны учитываться при планировке.
Небезынтересно отметить, что чуть позже, в 1942 г. была издана книга Карла Кюлемана «Стандартный город». Федер, уделивший жилой застройке своего города менее всего внимания, тем не менее, подчеркивал необходимость максимального использования стандартных, промышленно производимых деталей и конструкций. Однако Кюлеман оказался более последовательным, впервые применив идеи Эрнста Нейферта о стандартизации строительства, опубликованные в виде Справочника архитектора в 1936 г. Заметим, что книга Нейферта стала классической и переиздается до сих пор, в том числе и в России. В отличие от Федера, который полностью игнорировал идею развития, так как его город создается раз и навсегда в идеальной форме, Кюлеман отнюдь не был ни антагонистом крупного производства, ни врагом крупного города, и его роста, но при этом его книга не создавала нового качества, кроме акцента на сборность.
Федер отстал от эпохи – нацистская идея государства, в зеркальном подобии советской идее государства, выдвигала требования Гранд-стиля, воплощением, которого стала работа Альберта Шпеера над генеральными планами Нюрнберга и, конечно же, Берлина.
Однако есть смысл отступить на пару шагов назад.
Подобно тому, как королевские дворы XVIII в. стремились тянуться за Парижем Людовиков, города победившего капитала в конце XIX в. подпали под обаяние бульваров Османа и венского кольца бульваров – Рингшртрассе. Был выдвинут лозунг: Город Красоты. Роль американского Османа взял на себя Дэниэль Бернхем, автор ряда чикагских небоскребов и главный архитектор Всемирной Колумбийской выставки 1893 г. в том же Чикаго, отчаянно боровшемся за первенство с Нью-Йорком. При возведении белоснежного временного «города» выставки в ней любопытным образом объединились парковое искусство Фредерика Олмстеда и работа Бернхема. Возник «город на воде», наподобие Венеции были устроены огромный бассейн с фонтанами и каналы, «лагуна» с рощей на острове, а павильоны были решены в формах: венецианской и римской классики. Для подъезда к выставке возвели железнодорожный вокзал, вокруг всей территории передвигались на вагончиках электрической рельсовой дороги, внутри – пешком, или на бесшумных катерах с электродвигателями. По вечерам весь «город» развлечений по специально созданному сценарию был залит электрическим светом. Чикагскую выставку посетили 27 млн. человек, лишь немногим меньше, чем Всемирную выставку в Париже 1889 г. Восторг прессы, а за ней и широкой публики был гарантирован.
Доходы от коммерческой практики позволяли Бернхему разрабатывать свои планировочные предложения либо за символический гонорар, либо без оплаты, что, разумеется, способствовало их популярности. Бернхем разработал генеральный план реконструкции вашингтонского Молла, и на месте ландшафтного парка Ланфана возник формальный ансамбль, сохранившийся без изменений по сей день. Это огромная лужайка, шириной 250 м, главным назначением которой является организация ничем не нарушаемого вида на Капитолий с одного конца оси и на Обелиск Вашингтона с другой. Тот же Бернхем создал проект перепланировки центра Кливленда, при реализации которого, под место для группы общественных зданий в парке, снесли 40 гектаров трущоб – нисколько не озаботившись судьбой изгнанных жителей. С реконструкцией Сан-Франциско Бернхему повезло меньше. Его план был встречен с восторгом, но, хотя после землетрясения и пожара была возможность радикальной реконструкции города, замысел провести через него веер из авеню, так и не был реализован. Нынешние жители Сан-Франциско отнюдь не жалеют об упущенной возможности, так как элементарная Гипподамова решетка улиц, наложенная на крутые склоны с фуникулерами, придает городу особенный шарм.
Маленький фрагмент проекта реконструкции Чикаго по проекту Дэниэля Бернхема показывает пример попытки перенести на американскую почву восхищение Парижем. Чернобелое изображение не передает эффект изысканной по цвету перспективу города с птичьего полета. Изображение произвело впечатление на отцов города, и в основных элементах проект был осуществлен. В целом этот «пейзажный» подход к планированию, оказавший влияние и на советских, и на германских заказчиков, получил наименование City Beautiful или «Город красоты».
В случае Чикаго главным было то, что предложения Бернхема легли на хорошо подготовленную почву – при обсуждении Плана в 1909 г. один из крупнейших девелоперов города обозначил задачу: ликвидировать места, где «гнездятся болезни, моральное разложение, бунтарские представления и социализм». Автор обозначил цель несколько деликатнее: «вернуть городу утраченную им визуальную и эстетическую гармонию и тем создать материальные основы для возникновения гармонии социального порядка». При всем том Бернхем не преминул разъяснить Отцам города, что если Город Красоты, каким стал Париж Наполеона III, принес городу славу, а за ней приток туристов со всего мира, так что годовой доход от гостей «превысил все расходы императора», то и Чикаго в состоянии добиться такого же результата. Это если не первое, то одно из первых обоснование, предвещавшее экономику туризма на столетие вперед:
«Мы уезжаем в Каир, Афины, на Ривьеру, в Париж и Вену, потому что жизнь дома не столь привлекательна, как в этих модных центрах. Таким-то образом происходит постоянный отток средств из города. Никто не удосужился подсчитать, сколько миллионов, заработанных в Чикаго, тратится в иных местах, но это явно огромные суммы. Каким бы был эффект для нашего строительного рынка, если бы эти деньги обращались на месте? ... Каким бы был эффект для нашего процветания, если бы город был столь привлекателен, чтобы большинство тех, кто приобрел финансовую независимость в долине Миссисипи и к западу от нее, захотели переселиться в Чикаго? Не следует ли нам, не медля, сделать нечто компетентное, дабы украсить наш город и сделать его приятным для нас самих и, в особенности, для желанных визитеров?».
Трудно не заметить, что создание юбилейной выставки в Чикаго оказало колоссальное влияние на работу планировщиков. Если всемирные выставки в Лондоне и Париже запомнились в первую очередь единичными сооружениями, то выставка в Чикаго задала образец городской среды.
Итак, берег озера надлежало превратить в парк и провести вдоль берега новую дорогу. Одна из поперечных улиц. Конгресс-стрит, с бульваром шириной 100 м, становилась главной осью Чикаго. В миле от берега ее должны были пересечь две диагональных авеню, расходящиеся от площади с Общественным центром под куполом в ее центре. Берега реки Чикаго следовало расчистить, спрямить и обстроить новыми улицами. Описывая свой план, Бернхем поднимал стиль до поэтических высот, а рисунки пастелью, на которых предстала величественная панорама города, удвоенного отражением на мокром асфальте (излюбленный прием XX в.), стали важным вспомогательным аргументом. С некоторыми пропусками план Бернхема был воплощен в жизнь, хотя это нелегко сразу заметить в сегодняшнем Чикаго. Этот план вызвал резкую критику со стороны социально ориентированных критиков, включая Льюиса Мамфорда, который приравнивал его к «планировочным упражнениям тоталитарных режимов». Говорили о пренебрежении к массовой жилой застройке, к школам, и еще в год представления плана на всеобщее обозрение сторонники Функционального города указывали на то, что Чикаго по этому плану выпадает из идеологии зонирования городского пространства. С другой стороны, германский кайзер уже назначил комиссию для разработки плана Берлина по чикагскому образцу, сожалея лишь о том, что его столица столь солидно застроена и лишена берега озера Мичиган.
Подчеркнем, что именно Город Красоты обозначил ясно, что в роли планировщика вновь, как в эпоху великих монархов, выступил архитектор, трактующий город как форму города, создаваемую по образцам барокко. Стоит также подчеркнуть, что яростные критики Города Красоты из числа модернистов, будь то Ле Корбюзье, или советские конструктивисты, или Лючио Коста, в одном лишь были согласны с «эстетами». Они тоже не сомневались в своей способности разрабатывать планировку городов самостоятельно, без опоры на специальное знание.
В самой Британии идея Города Красоты воплотилась лишь в упорядочении Трафальгарской площади, обустройстве набережных левобережья Темзы и создании лондонского Молла, однако в колониях эта идея воплощалась последовательно и с размахом. Новый Дели был спланирован Эдвином Лютйенсом, до того приобретшим известность как архитектор усадеб и коттеджей, в сотрудничестве с Гербертом Бейкером, имевшим опыт строительства парадных зданий в Претории. Из письма Бейкера своему старшему коллеге хорошо видно, насколько задачей было демонстративное противостояние Старому городу – но иначе, чем в Калькутте, где ранее между фортом и виллами британских чиновников простиралась широкая Эспланада (она же гласис, т.е. открытое пространство для удобного прострела из пушек).
«Это и впрямь большое событие в мировой истории и в истории архитектуры – правители должны располагать и силой и мудростью, чтобы воплощать в жизнь правильные вещи. В наше время это возможно осуществить только силой деспотизма – быть может, со временем демократии окажутся столь же эффективными... Город должен быть не индийским, не английским, не римским, но он должен стать Имперским. И через две тысячи лет в Индии сохранится имперская традиция Лютйенса... Да здравствует деспотизм!».
План Лютйенса следует вашингтонской модели Ланфана, однако рельеф привел к ряду недоразумений. Лютьенс настаивал на том, чтобы срыть вершину холма, так чтобы дворец Вице-короля был виден издали между крыльев здания Секретариата, однако в 1913 г., больной и усталый, он подписал чертеж, означавший, что при взгляде издали от дворца будет виден один лишь купол – как беседка над грандиозной лестницей. Позднее Лютйенс уверял, что его ввели в заблуждение перспективные рисунки, выполненные в Королевской Академии с условной точки в 30 м над землей. Заметим, что разнообразные трюки с перспективными изображениями надолго станут весомым аргументом при оценке проектных предложений лицами, принимающими решения. Лютйенса интересовала только ясность геометрии, Бейкер был более склонен считаться с людскими нуждами и политическими обстоятельствами, которые вынуждали колониальную администрацию, где возможно, склоняться к использованию приемов местного строительства. Авеню проложены «по Лютйенсу», но дома в пределах шестиугольной сетки кварталов пришлось расставлять, следуя чрезвычайно сложной системе расовых, кастовых и имущественных отношений в Индии.
Вплоть до Первой мировой войны Российское правительство следовало британской модели, планируя перестройку Ташкента или Пишпека. При росте русского населения окраин прямоугольные сетки кварталов, созданные военными инженерами, уже не отвечали задаче эффективного сопротивления напору Британской Империи в Центральной Азии. Концепция Города Красоты была воспринята в России без серьезных возражений даже со стороны тех урбанистов, кто, как Семенов, Енш или Диканский, уделяли внимание не только эстетическим, но и гигиеническим соображениям. Во всяком случае, самый известный из предреволюционных проектов – проект застройки острова Голодай под Петербургом (архитектор Иван Фомин) – ничем заметным не отличается от перспективных рисунков Бернхема, выполненных для Чикаго.
Важный эффект распространения концепции «Города красоты» заключался в том, что изображение структуры города широкими мазками мешает видеть в нем сложное социальное и экономическое целое. Новый Дели.
В африканских колониях, в отличие от Индии, не было столь ответственных задач – колониальные власти, заказывая проекты генеральных планов Лагоса или Лусаки, вообще не замечали местное население, формируя миниатюрные подобия Города Красоты, отделенные от туземных кварталов с их хижинами зеленым, санитарным барьером. К слову сказать, власти уже независимых африканских государств твердо соблюдают колониальные традиции, периодически используя армию и бульдозеры для «санации» бидонвилей.
Особый случай – Канберра, столица Австралийского доминиона, где остатки аборигенов были вытеснены в резервации, и полностью возобладало следование далекой лондонской моде. После учреждения австралийского правительства в 1901 г. было решено построить новую столицу на пустом месте в сотне миль от Сиднея. Был объявлен международный конкурс, но так как объявленная премия была смехотворно мала, все известные мастера, в том числе Бернхем, Олмстед и Аберкромби, конкурс проигнорировали. В нем, однако, приняла участие молодежь, и в результате победителем стал, на пару с женой, Уолтер Гриффин, один из множества ассистентов в мастерской Фрэнка Ллойд Райта.
При разработке планировочной структуры столицы Австралии Канберры Уолтеру Гриффину, несмотря на упорное сопротивление чиновников, удалось достичь удачно вписать город в сложный ландшафт и обеспечить высокую транспортную связность. Впрочем, следует иметь в виду, что Канберра была и остается некрупным городом.
Местные клерки не давали Гриффину работать в течение семи лет, которые он провел, разрабатывая детали эффектного планировочного решения, где взаимоналожения прямоугольных сеток и радиальных лучей были превосходным образом привязаны к вершинам холмов, а общая картина умело сориентирована по странам света. Казалось, план забыли, пригороды начали застраиваться хаотически, но, как ни странно, почти через полвека к плану Гриффина вернулись, и к концу 80-х годов его воплотили почти без изменений, хотя и с другими, чем предлагал автор, постройками. Новейшая реконструкция Площади Федерации и здания Парламента продолжили традицию.
Бейкер, апеллируя к деспотизму в цитированном письме Лютйенсу, заглядывал в будущее. Уже имперский стиль оформления вашингтонского Молла показал, что и демократическое государство, осознавая себя империей без имперских традиций, тяготело к сверхмасштабу Города Красоты, рассчитанного не на индивидуального человека, а на массу, от которой ожидается одного – проникнуться чувством приобщения к величию. Вполне естественно, что тоталитарные режимы XX в. тяготели к той же модели с особой страстью. Столь же естественно, что диктаторы сосредоточили внимание на столицах.
По времени первой была обширная программа реконструкции Рима, задуманная Муссолини. В недавнем прошлом успешный главный редактор социал-демократической газеты «Аванти», Бенито Муссолини соединял поддержку модернизма при строительстве новых городов на осушенных Понтийских болотах и покровительство тем, кто пытался соединить эстетику Ар-Нуво с «героическим» стилем. Эти попытки были эффектно продемонстрированы на выставке к десятилетию Фашистской революции в 1932 г., но двумя годами раньше, выступая на конгрессе Федерации жилищного строительства и планировки городов, он обратился к профессионалам в обычной своей энергичной манере: «Мои идеи ясны, мои распоряжения совершенно четки. Через пять лет Рим должен предстать перед всем миром как чудо – огромный, упорядоченный, могучий, как во времена императора Августа... Вы создадите обширные площади вокруг театра Марцелла, Капитолийского холма и Пантеона. Все, что наросло вокруг них в века застоя и декаданса, должно исчезнуть».
На практике из этих планов получилось немногое. При разработке генерального плана в деталях, широкие авеню, бульвары и площади как-то сами собой исчезли, уступив место кварталам новой застройки, так что от программы Большого стиля остались в основном официальные здания и стадионы в провинциальных городах.
«Новая Москва», как ее видели в 40-е годы государственный заказчик и архитекторы, внимавшие каждому его слову, должна была стать прямым воплощением концепции «города красоты». Отличием от зарубежных образцов было стремление сохранить перекличку редких высотных зданий над относительно невысокой массой застройки. Рисованное изображение с птичьего полета облегчало обращение внимания на то, на что следовало обратить внимание. Гигантской ширины проспект от гостиницы «Москва» до Дворца Советов «завершается» высотным МГУ.
В Советском Союзе окончательный разворот в сторону Большого стиля был сделан в 1932 г., когда началась широковещательная работа над Генеральным планом развития Москвы, утвержденным тремя годами позднее. План включил вполне рациональные задачи обеспечения города волжской водой, обустройство набережных и парков, которые должны были на периферии соединиться с «зелеными клиньями» пригородных лесопарков. Была создана упорядоченная территория ВСХВ – Всесоюзной сельскохозяйственной выставки с ее парадом павильонов советских республик. Под несостоявшийся Олимпийский стадион в Измайлове была разумно подведена ветка метро со станцией, рассчитанной на удвоенный поток пассажиров. Здесь же строительство метрополитена, главное направление развития столицы в юго-западном направлении и необходимость расширения основных радиальных магистралей.
Однако в целом генеральный план решал, в первую очередь, идеологическую задачу, утвердив на месте взорванного храма небоскреб Дворца Советов и прокладку к нему проспекта невиданной ширины.1 Некий парадокс заключался в том, что идея Дворца Советов успела утратить актуальность при закреплении властной пирамиды, вершиной которой оказался Кремль. Хотя перед войной начали собирать стальной каркас, вскоре порезанный на противотанковые «ежи», а проект Дворца дорабатывали и перерабатывали вплоть до середины 60-х годов, представление о том, что застройка центра велась в соответствии с Генеральным планом, сильно преувеличено. Хотя от возведения гигантского Нарком-тяжпрома напротив Кремля отказались, хотя отказались строить «Большой Академический кинотеатр» напротив Большого театра, новые ведомственные здания продолжали тесниться поближе к Кремлю. Раздвинули Тверскую улицу, но в целом, главным образным результатом реализации генерального плана перед войной следует считать возведение огромного Дома правительства напротив котлована под Дворец Советов, снос огромного количества церквей и превращение пустыря и свалки в Центральный парк культуры и отдыха. Более половины всего жилья, построенного до войны – это «дома специалистов», вставшие вдоль главных улиц и успешно закрывшие от взоров кварталы старых домов, сверх всякого предела забитых жильцами коммунальных квартир, и целые кварталы бараков.
Была предпринята попытка перенести центр Ленинграда к новому зданию Дома Советов на Московский проспект, но центр остался на прежнем месте, так что о реальном воплощении сталинского Большого стиля следует говорить, прежде всего, применительно к парадным площадям столиц Союзных республик и к послевоенному восстановлению городов-героев, в первую очередь, Сталинграда. Слова Сталина – «каждое здание, как бы ни скромным было его назначение, должно стать монументом» – стремились выполнить неукоснительно, во всяком случае, в отношении парадных фасадов.
Если в Советском Союзе переход к Большому стилю означал отказ от ранее безусловно доминировавшего модернизма, то в нацистской Германии такой же переход означал отказ от антиурбанизма Федера и его многочисленных сторонников. В свое время не принятый в Венскую академию художеств, Адольф Гитлер сохранял страсть к архитектуре Большого стиля и нашел искреннего выразителя своих градостроительных пристрастий в фигуре Альберта Шпеера. Между Германией и СССР шло открытое состязание, внешним выражением которого стало физическое противостояние двух павильонов на парижской Всемирной выставке 1937 г., а глубинным – сопоставление генеральных планов для двух столиц.
Другое выражение «города красоты» – в Берлине, проект которого разрабатывался Альбертом Шпеером при прямом участии Гитлера. Здесь главным стало состязание с Парижем – в размерах.
Шпеер уже сделал себе имя эффектным оформлением гигантских нацистских съездов в Нюрнберге и Берлине. Его проект партийного комплекса в Нюрнберге уже обозначил главный признак стиля – гигантизм. Колоссальное Марсово поле следовало связать прямой, двухкилометровой аллеей с крупнейшим в мире Олимпийским стадионом и с уже имевшимся полем для дирижаблей, а затем, пройдя над искусственным озером, – с Дворцом партийных съездов и грандиозным залом для постановки оперы Вагнера «Нюрнбергские Мейстерзингеры». При разработке генерального плана Берлина в основу была положена идея-фикс Гитлера – воспроизвести Большую ось Парижа, удвоив все размеры, будь то длина Елисейских полей, или габариты Триумфальной арки. Ядром нового Берлина должен был стать Зал конгрессов с диаметром купола почти 300 м и высотой почти 250 м – очевидно состязание с проектом Дворца Советов, который, в свою очередь, должен был отнять пальму первенства у нью-йоркского Эмпайр-Стейт-Билдинг.
Как и в случае Москвы, план Шпеера не ограничивался центром. Шпеер, бывший поклонником как планировки Вашингтона Ланфаном, так и работ Бернхема в Чикаго, закладывал гигантскую схему, в центре которой были названные выше сооружения и два главных вокзала. Отсюда 17 радиальных авеню, на всем протяжении застроенных высокими зданиями, пересекая четыре кольцевых магистрали, пронизывали весь город. С севера и с юга предполагалось создать крупные города-спутники. Строго регулируемые правила землепользования, исключение транзита через жилые районы, обилие зелени – все это должно было сделать Берлин столицей мира, впитавшей все достижения, уже накопленные планировщиками, но в духе Большого стиля.
По иронии судьбы, после сноса руин Имперской канцелярии, единственное, что оставалось от планов Гитлера-Шпеера, была прокладка оси Запад-Восток, которую завершили советские архитекторы в Восточном секторе разделенного Берлина.
Независимо от того, где и с какими целями планировка города следовала канонам Большого стиля, исторически восходящего к монархиям эпохи абсолютизма, проекты такого рода отличались одним общим свойством. Это всегда «макетное» восприятие города – города как формы, наблюдаемой сверху, как из иллюминатора самолета. Когда эстетика Большого стиля отступила под натиском второй волны модернизма, это свойство оказалось наиболее живучим, прорываясь на поверхность при всяком удобном случае.
Параллельно, и в стороне от архитектурного мейнстрима, зародилось движение, в какой-то степени аналогичное движению советских дезурбанистов. В 1923 г. группа архитекторов, экономистов и девелоперов из Нью-Йорка учредила Американскую Ассоциацию Регионального Планирования. Наиболее яркой фигурой в этой группе стал Льюис Мамфорд, в котором тогда еще трудно было угадать будущего историка городов.
Первоначальной объединяющей идеей была программа создания городов-садов в рамках единого территориального плана освоения долины реки Теннеси, вдоль железной дороги через Аппалачские горы. Однако главным инструментом влияния группы стал журнал «Обзор», редактором которого был Мамфорд: «Этот номер подготовлен группой повстанцев, которые, будучи архитекторами, планировщиками и строителями, пытались реформировать города обычным путем и, убедившись в том, что это Сизифов труд, отважно связали свои надежды с новой концепцией Региона».
Очертив образ Америки, переживающей четвертую волну миграций после волны движения пионеров на Запад, создания фабричных городов, а затем концентрации труда и капитала в метрополиях, члены ААРП настаивали на том, что эти метрополии устарели, подобно динозаврам. Они утверждали, что автомобиль, телефон, радио и доставка товаров по почте отнимают смысл существования крупнейших городов, и что целью нового этапа развития должно стать децентрализация расселения. На полвека опередив заключение Римского клуба о необходимости устойчивого развития, группа могла бы восприниматься как собрание идеалистов мягкой социалистической ориентации, однако от чистой теории ее многое отделяло. Ею была разработана первая в мире программа строительства обводной, транзитной магистрали вокруг Бостона. Она же разработала проектную программу сбалансированного освоения территории штата Нью-Йорк от Атлантического побережья до озера Эри. Программа включала систему охранных лесов вокруг водоемов, полосу молочного животноводства, дважды дублированную систему автомагистралей и череду новых городов, нанизанных на транспортные пути, касающиеся их границ.
Хотя основная идея программы была за пределами воображения властей и бизнеса, Фрэнклин Рузвельт, бывший тогда губернатором штата, предпринял ряд защитительных мер в отношении молочного хозяйства, спасая его от экономически более мощных конкурентов с соседних территорий. Однако ААРП встретила неожиданно сильного оппонента в лице английского планировщика Томаса Адамса, которому мэр Нью-Йорка Фредерик Делано в 1923 г. поручил разработку плана развития нью-йоркского региона как единого целого. Адамс, которого мощно поддерживал большой бизнес, революционером не был и исповедовал «искусство возможного». Его целью было установление некоторого контроля над рынком, чтобы не допустить совершения грубых ошибок, подправляя отдельные планы строительства транспортных коммуникаций, так чтобы мягко упорядочить уже сложившееся целое.
Труды исследовательской и проектной групп Адамса остаются классическими. Том, посвященный экономике, демонстрировал, что децентрализация деловой активности продвинулась уже достаточно широко, так как отпала нужда в стремлении штаб-квартир непременно размещаться на Манхэттене. Здесь уже содержались указания на необходимость зонинга как эффективного инструмента для выравнивания средней цены недвижимости. В томе, посвященном населению и ценам на землю, подчеркивалась опасность чрезмерной концентрации транспортных узлов, поскольку те увеличивают концентрацию деловой активности, а та в свою очередь тянет за собой дальнейшее увеличение плотности, а за ней и риски, связанные с переуплотнением. Отдельный том был посвящен зонингу и землепользованию, где указывалось, что рост цен на землю в Нью-Йорке является прямым следствием введения чрезмерно мягких ограничений высоты и объема зданий. Наконец, отдельный том был посвящен «соседствам», и в нем подчеркивалось, что автомобиль естественным образом порождает «клеточную» структуру метрополии, население которой, по расчетам авторов, должно было вырасти в полтора раза, достигнув к середине 60-х годов примерно 21 млн. жителей.
Главный вывод работ, предпринятых под руководством Адамса, сводился к тому, что «в отношении проблем сосредоточенности промышленного и конторского бизнеса региону нужна не децентрализация, а переориентация концентрации, с тем, чтобы все ядра и подцентры региона развивались здоровым образом, не допуская переуплотнения».
Мамфорд и его коллеги обрушились на план Адамса, упрекая его во всех смерт ных грехах, но Адамс спокойно парировал удар: «Вот в чем мистер Мамфорд и я, равно как мистер Мамфорд и Геддес, различаемся принципиально. Это в том, стоим ли мы на месте, рассуждая об идеалах, или двигаемся вперед, достигая той степени осуществления наших идеалов, какая возможна в неизбежно несовершенном обществе, способном лишь на несовершенные формы решения его проблем». В основных своих компонентах план Адамса был реализован – во всяком случае, во всем, что касалось строительства дорог, мостов, автомобильных туннелей и новых линий метрополитена.
Обложка журнала-манифеста Американс-кой Ассоциации Регионального планирова-ния: ужас прошлого и радость будущего.
В 1931 г. Рузвельт, находившийся под обаянием идей ААРП, стал президентом США и выдвинул широкую программу переселения людей из переуплотненных городов. Были выделены значительные суммы на то, чтобы «дать людям постоянную занятость на земле – то, что они потеряли в перенаселенных городах», но из переселения ничего не получилось. Гигантский объем бумажной документации породил лишь программу строительства городов Гринбелт, из которой, как мы уже говорили, почти ничего не удалось воплотить в жизнь. Мечты Рузвельта придать пространственному планированию ранг национальной политики так и остались мечтами.
За одним, частичным исключением, которым стала программа Дирекции Долины Теннеси.
Главная идея заключалась в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в беднейший регион восточных Аппалачей, размером с Великобританию, построив каскад электростанций, которые должны были предотвратить наводнения и облегчить навигацию, построив новые города, и модернизировав сельское хозяйство за счет химических удобрений и новых технологий. Программа долины была широко разрекламирована как огромный успех, однако реальность существенно исказила ее первичную суть. Из-за мощного давления со стороны местных аграриев и внутренних разногласий в дирекции, в конечном счете, было сделано одно – крупнейший центр производства электроэнергии, значительную часть которой в 40-е годы поглощал ядерный центр в Оук Ридж. Единственный новый город, Норрис, расположенный рядом с гигантской плотиной, остался лесным поселком на полторы тысячи жителей.
В Британии, которую принято считать консервативной, удалось продвинуться существенно дальше, тем более что контакты коллег через океан были чрезвычайно интенсивными. Здесь, под руководством Патрика Аберкромби, был разработан план развития ирландского Дублина, в его региональном контексте. Затем последовала программа развития восточной части графства Кент, где формировался новый угольный бассейн. Эта программа предусматривала создание восьми малых городов, размещенных в складках между меловыми холмами и связанных непрерывным зеленым поясом. От реализации этой программы отказались, так как, в отличие от Америки, где крупный бизнес был недурно организован, в Англии единственным инструментом воплощения в жизнь рекомендательной по существу программы был бы парламентский билль. Такой акт теоретически мог бы дать правительству право целостного проектирования региона, но до 40-х годов это было политически нереально. Тем не менее, впечатление от целостности подхода к задаче было столь велико, что именно Аберкромби был поставлен во главе, когда программа Большого Лондона стала политической реальностью.
Однако прежде того потерпел неудачу план Комитета, главным экспертом которого был уже известный нам Роберт Унвин. Комитет был создан в 1927 г. Чемберленом (тогда министром здравоохранения) для разработки плана контролируемого развития территории радиусом 40 км от центра Лондона. В промежуточном докладе комитета 1929 г. было предложено перевернуть привычный подход к планированию и, вместо того чтобы обозначить охраняемые от застройки зеленые зоны, очертить зоны под будущую застройку, считая все остальное единой зеленой зоной. Унвин следующим образом представил свою доктрину планирования: «Схемы региональной планировки должны быть достаточно эффективны без того чтобы воспрепятствовать местным властям разрабатывать генеральные планы развития своего города или графства совершенно самостоятельно... Главной задачей схемы является обеспечение оптимального распределения жилой застройки, рабочих мест и мест досуга людей. Принцип заключается в том, чтобы нанести наиболее удобный пространственный рисунок размещения этих мест на охраняемый «холст» природного ландшафта. Если управлять развитием относительно самодостаточных ядер расселения, формируя привлекательные группы поселений различной размерности на природном фоне достаточных размеров, открывается возможность увидеть в регионе достаточно простора для разумно ожидаемого роста населения, сохранив большую часть территории».
При этом в докладе констатировалось, что до того времени вся территория рассматривается как потенциал для застройки, всякий может строить, где хочет, так что растягивание лент сплошной застройки остается неотвратимым.
Заключительная редакция доклада в 1933 г. подтверждала целесообразность сохранения сплошного зеленого пояса вокруг Лондона, с прокладкой через нее кольцевой автодороги. Новые промышленные зоны предполагалось создавать на расстоянии порядка 20 км от центра Лондона, новые города-сады – на расстоянии от 20 до 40 км.
План Унвина оставался на бумаге до 1947 г., когда к нему вернулись, тогда как его автор уехал в Америку – учить планировке студентов Колумбийского университета.
В отличие от концепций «города красоты», реальная разработка планировочной структуры Большого Лондона потребовала для своего завершения двадцать лет сложных переговоров с властями окрестных графств. Большой группе планировщиков под руководством Патрика Аберкромби удалось создать жизнеспособную схему, устойчивую к частным изменениям. Система городов-спутников позволила существенно ослабить давление на Лондон – без изменения его административных границ. В случае шотландского Глазго применение того же принципа дало неожиданный результат: два города-спутника развились настолько успешно, что оттянули на себя основной бизнес, что усугубило кризис Глазго, из которого некогда крупнейший судостроитель мира еще не выбрался.
Аберкромби, как и Адамс в Америке, понимал, что территориальное планирование есть искусство возможного. Теперь следовало проложить новые шоссе в зеленых коридорах, связав ими отдельные городки и впустив природу в Лондон узкими зелеными клиньями. Похоже, что концепция генерального плана Москвы, с которой и Аберкромби и группа ААРП были хорошо знакомы, получила новую жизнь. Аберкромби твердо следовал принципу микрорайона, разработанному в малом масштабе еще Перри, распространив этот принцип на огромную территорию Большого Лондона. Он сохранил идею кольцами убывающей плотности расселения, обозначив четыре кольцевых дороги и приняв идею Унвина для третьего и периферийного кольца. Таким образом, достигался компромисс: привычная практика вычленения зеленых пространств внутри ядра и первого кольца, унвиновская модель (очерченные пределы пятен застройки на ткани единого ландшафта) в пределах третьего и четвертого колец.
Программа предполагала переселение миллиона лондонцев. 125 тыс. должны были переместиться за Зеленый пояс, 644 тыс. – в третье кольцо (383 тыс. в новые города, 261 тыс. – в новые районы существующих городов). 164 тыс. – еще далее, но в пределах 70 км радиуса от центра Лондона, около 100 тыс. – еще дальше. Таким образом, на расстоянии от 30 до 50 км от центра должны были возникнуть восемь новых городов каждый с населением до 60 тыс. человек, так что давняя идея Говарда вернулась в новом обличье и с новым смыслом. Каждый из этих городов, в свою очередь, должен был представлять собой кластер из микрорайонов на несколько тысяч жителей, дополненный общегородским центром услуг.
На этот раз практика последовала за проектом. Акт о новых городах был подписан в 1946 г. К 1949 г. все восемь новых городов были обозначены на карте – хотя не всегда в местах, указанных Аберкромби. К середине 60-х годов они были в основном застроены. Прирост населения на территории Большого Лондона оказался больше, чем ожидалось, и к концу 60-х годов приступили к застройке еще трех городов-спутников, с большей, чем того хотел Аберкромби, численностью населения, однако в целом план оказался вполне устойчив к новой ситуации. Разумеется, от мечтаний, цепочкой передававшихся от Кропоткина к Говарду, от того к Геддесу и далее к Мамфорду, осталось немного, и жители Бэзилдона, Кроули и других городов-спутников, вместо того чтобы питаться продуктами, выращенными их руками, покупают их в супермаркетах. Однако одно несомненно – новые города стали местом приятным для жизни и удобным для воспитания детей, мягко слитым с ландшафтом – эффекта типового американского пригорода здесь удалось избежать. Удалось здесь счастливо избежать и того, что случилось с Москвой и Подмосковьем в последние десять лет, когда столичного типа многоэтажная застройка и случайные по размещению коттеджные поселки стали сливаться в единое застроенное целое, похоронив надежды на сохранение Зеленого пояса, о котором грезили авторы генерального плана 1935 г.
Послевоенное время означало решительную смену приоритетов. Лейбористы в Британии, социалисты во Франции и в Италии, придя к власти, выдвинули принцип социальной ответственности государства, что естественным образом включало решение жилищного вопроса для беднейших слоев общества. Идеология Большого стиля была отметена вместе с эпохой диктатур. В Лондоне Аберкромби представил публике всю грандиозность задач, ставших еще тяжелее за годы войны из-за потерь при бомбежках Англии и за счет нехватки средств на ремонт жилого фонда. Аберкромби и его коллеги признавали, что классическая схема «домик и сад при нем» в наибольшей степени отвечает как потребностям семьи, так и британской традиции, но чтобы сделать на нее ставку, требовалось переселить не менее двух третей обитателей трущобных районов. Сравнив множество вариантов, планировщики определили оптимальную плотность 340 человек на гектар городской территории, что позволяло поселить треть в односемейных домах, а две трети – в квартирах многоэтажных зданий высотой от 8 до 10 этажей. Расчеты специалистов были приняты во внимание, и специальный план 1951 г. снял ранее обязывавшее в Лондоне ограничение высоты зданий в жилых кварталах – 24 м.
Этого момента ожидало новое поколение архитекторов, впитавшее учение Ле Корбюзье в Архитектурной Ассоциации и трактовавшее его как своего рода новое Евангелие. Это новое поколение стремилось превзойти самого Мастера, так что в 1954 г. Рональд Джонс представил свой проект здания длиной 2360 м, высотой 560 м и шириной 200 м. Это было, конечно, пустой фантазией, однако уже через несколько лет возникли дома-монстры, вроде Парк-Хилл в Шеффилде. Молодых архитекторов поддержали социологи, которые доказали, что при расселении бывших трущоб в пригороды, неизбежно рвутся крепкие социальные связи внутри квартальных сообществ. Их поддержали фермеры, которые доказывали, что под угрозой окажется продовольственная независимость страны, и руководство министерства жилищного строительства и местного самоуправления.
В 1955 г. правительство консерваторов подхватило политику конкурентов и выдвинуло программу расчистки трущоб, что подтолкнуло власти крупных городов обозначить зеленые пояса в качестве предела пространственного роста. Вслед за этим, разумеется, последовал рост цен на городскую землю, что в свою очередь дало сигнал девелоперам: строить выше и строить плотнее. Это было тем более выгодно, что с 1956 г. правительство предоставляло значительные субсидии «пакетным» застройщикам, берущимся за реконструкцию целых кварталов, – на квартиру в пятнадцатиэтажном доме такая субсидия в три раза превышала субсидию на строительство односемейного дома! Если в конце 50-х годов дома от пяти этажей и выше составляли лишь 7% городского жилого фонда, то к середине следующего десятилетия – свыше его четверти.
В этой спешке не только Лондон, но и многие другие города покрылись сначала протяженными домами-пластинами (прямое воплощение кварталов Лучезарного города Ле Корбюзье), а затем одноподъездными домами-башнями – при этом возводилось одно лишь жилье, без одновременного обеспечения социальными услугами, так что проблема дисбаланса городской территории нарастала с каждым годом. Проблема не была осознана сразу, что понятно, если принять во внимание объемы мало пригодного для жизни жилья, построенного в викторианское время. Как обычно, перелом сознания, готовившийся исподволь, наступил по случайности – взрыв газа в одной из жилых башен лондонского Ист-Сайда в 1968 г. повлек за собой волну острой критики. Руководство Совета Большого Лондона обозначило три базисных порока нового строительства: лифты (их слишком мало, они слишком малы и часто выходят из строя), дети (их слишком много сосредоточено в мало пригодных для их воспитания условиях) и техническое обслуживание (недостаточный объем и низкое качество). Стоит заметить, что основной вал критики был направлен на вещи существенные, но все же второстепенные, т.е. на сюжет однообразия и скуки новых кварталов, а задача журналистов облегчалась тем, что сами архитекторы предпочитали проживать в старых особняках. Вопросы несоответствия между образом жизни, естественным для новых обитателей, и условиями, в которые они перемещались, вышли на первый план позднее – в Скандинавии и, в особенности, в США.
Меж тем в Советском Союзе, отгородившемся от остального мира, проблема нехватки жилья в городах в послевоенное время продолжала нарастать, и относительно небольшие, уютные жилые районы, поднявшиеся на периферии Москвы или в Севастополе, и тем более отдельные крупные здания на вылетных магистралях не могли всерьез изменить ситуацию. Перелом, обозначенный эпохой Хрущева, породил известные эффекты. Сначала это были крупные кварталы вдоль магистралей, которые – до недавнего процесса «точечной» застройки и уплотнения – были наиболее привлекательными для жителей, что, при отсутствии рынка жилья, надежно отслеживалось через хронику обменов квартир.
Спутник Стокгольма Валлингби, строительство которого началось в 1952 г., стал примером успешного освоения периферийной территории за счет опережающего развития метрополитена. Торговый и деловой центр сформирован вокруг станции метро. Попытка объединить таунхаусы с башнями более не давала положительных результатов – жители сделали выбор в пользу малоэтажной застройки.
С1956 г. в «железном занавесе» появились первые просветы. Советские архитекторы стали бывать за рубежом, в библиотеках появились первые зарубежные журналы, хотя в то время знание языков было столь редким, что в основном дело ограничивалось разглядыванием чертежей и фотографий (и, добавим, часто весьма произвольной их интерпретацией). Наконец в 1958 г. в Москве состоялся конгресс Международного Союза Архитекторов, посвященный теме планировки городов. Выставка к конгрессу, доклады и выступления западных коллег сыграли, конечно же, огромную роль – стало очевидно, что отнюдь не только государственная собственность на землю позволяет осуществлять крупные работы по реконструкции старых городов и строительству новых. Советские профессионалы оказались чуткими и восприимчивыми слушателями. Почти сразу же, самостоятельно развивая идею микрорайона, советские планировщики, отказавшись от классического квартала, восприняли концепцию «свободной» планировки, однако программа местной социальной жизни вокруг школы и ее спортивных площадок была отвергнута как противоречащая производственно-коллективной системе организации. В то же время, нормативные требования к комплексной застройке микрорайонов, включая школы, детские сады, поликлиники и магазины первой необходимости, выполнялись здесь неукоснительно, хотя обычно и с запаздыванием относительно планов ввода квадратных метров жилья.
Предъявлять сегодня претензии к убогости пятиэтажных зданий, сначала кирпичных, затем панельных, несправедливо, если принять во внимание, что жилищный голод у нас был существенно острее, чем в Британии. Миллионы семей, ютившихся в коммунальных квартирах, в комнатах, где до восьми человек существовали на 12 – 15 квадратных метрах, выстраиваясь в очередь к единственной туалетной комнате, обрели собственную дверь, с чего, собственно, и надлежит отсчитывать реальную перестройку.
После того как схематизм Ле Корбюзье утратил свое очарование, модернисты сделали попытку объединить его идеи с древовидным рисунком «органического» развития. Новая Тулуза, по общей площади равная исторической Тулузе, выглядит на плане как фрагмент мусульманского города. По иронии судьбы здесь живут только иммигранты.
Не менее важно другое. Если Новые Черемушки проектировались с достаточным вниманием к деталям, то при поточном строительстве сборных домов, высота которых неуклонно повышалась (справедливости ради отметим, что некоторого улучшения планировки квартир удавалось достичь с новыми сериями) убожество благоустройства территории неминуемо нарастало. Масштаб проблемы содержания застроенных территорий был явно недооценен, тем более что отсутствие естественных границ, ранее заданных системой дворов и кварталов, отнюдь не облегчало разграничение зон ответственности коммунальных служб. Важно также и то, что, выходя на пустыри или поглощая бывшие деревни, города фактически оставили без внимания старые зоны застройки – результаты сказываются сегодня, и будут сказываться еще долго.
Несомненным достижением советской школы градостроительства стало то, что в кратчайшие сроки удавалось выстроить города с населением более полумиллиона человек – такие как Тольятти или Набережные Челны. Наибольшей неудачей этой школы стало то, что подмена представления о городе как целом представлением о форме города как целом, остановило в СССР понимание городских проблем на уровне Британии начала 60-х годов прошлого века. Это было неизбежно как в силу отрезанности от полновесного анализа успехов и неудач западных коллег, так и из-за вынужденной скудости социологического знания о городе – за ненадобностью, так как знание о факте было подменено сугубо нормативными представлениями о потребностях советского человека. Заново были прочтены книги Милютина и Гинзбурга, за несколько лет были заново пережиты идеи советских модернистов 20-х годов и отрывки из работ Ле Корбюзье. Вновь горячо обсуждались концепции «элементарной жилой ячейки» и «домов нового быта», а в Москве и в Ленинграде даже предприняли попытки осуществить их на практике. Наконец, в 1961 г. состоялась памятная защита группового дипломного проекта Алексея Гутнова и его коллег, озаглавленная НЭР – Новый элемент расселения, где давние советские идеи оказались оригинальным образом сплавлены с впечатлениями от проектных идей Ле Корбюзье и его европейских последователей. Это, однако, уже не могло сказаться на практике городского планирования, так как есть все основания утверждать, что главным проектировщиком городов оказался ДСК – домостроительный комбинат.
И на волне Большого стиля, и на волне модернизма, до того, как ее остановила сокрушительная социальная критика 60-х и 70-х годов, ведущую партию в планировании развития городов играл архитектор. Сначала верные последователи Ле Корбюзье, молодые модернисты из разных стран, известные как Группа Десяти, восстали против жесткости планировочных структур, которую проповедовали их учителя. Программной целью стало создание свободной, развивающейся во времени структуры. Впервые, во многом следуя пафосу лондонских лекций Фрэнка Ллойд Райта, в отношении города прозвучало слово «органичный». В Британии Питер и Алисон Смитсоны разработали собственную концепцию жилой структуры города. В ее основе было разочарование как механическим однообразием «города башен», так и попытками заменить его таким же однообразием города с высокой плотностью домов средней этажности, каким стал Хюльм Истейт в Манчестере. Об этом районе писали следующее. «Высокоплотная, средней этажности застройка означает на практике толпы детей в гулких кирпичных дворах, а толпы означают вандализм... Квартиры в этих домах трудно «продать», т.е. в них готовых снимать квартиру лишь самые бедные, самые проблемные семьи, у которых редко есть автомобили, чтобы поставить их в подземные гаражи, устроенные, согласно норме, а если и есть, то, как правило, они уже разбиты их же подросшими детьми». Такого рода тексты действовали.
Смитсоны спроектировали и построили в Шеффилде сложную систему из ряда многоэтажных зданий, связанных «улицей-палубой», т.е. галереей, с которой устроены все входы в квартиры. По мнению авторов, это должно было обеспечить пешеходную связность «соседства», тогда как лестничным площадкам у мусоропровода отводилась роль «деревенского колодца», у которого собираются поболтать женщины, улучив минуту свободы от домашних хлопот. Авторы действовали из лучших побуждений и потому были немало обескуражены, когда выяснилось, что по галереям стали носиться подростки на мотороллерах, а легкий доступ к окнам квартир с этих галерей стал источником вполне обоснованной тревоги для всех обитателей.
Во Франции Вудс и Кандилис создали Тулуз-Ле Мирай – новую Тулузу, напротив Тулузы древней. На площади, почти равной старой Тулузе возникла древовидная структура, где грозди (кластеры) домов связаны вместе пешеходными улицами, а те, в свою очередь, вливаются в «стволы» бульваров. Сознательное сходство с мединой – средневековым городом исламского Востока бросается в глаза при первом же взгляде на план, и не лишен горькой иронии тот факт, что в настоящее время Тулуз-Ле Мирай заселен почти исключительно иммигрантами – выходцами из Северной Африки.
Этот отход от ортодоксального модернизма совпал по времени с волной протеста против разрушения старых городских кварталов, и уже в 1962 г. министр культуры, поэт и историк Анри Мальро добился принятия закона об охраняемых зонах городов с запретом реконструкции или нового строительства, способного нарушить их исторический облик. Аналогичные законы были приняты в США (1966 г.) и Великобритании, год спустя.
Кендзо Танге выдвинул отважную идею создания второго Токио над морским заливом. Стоимость реализации этой идеи оказалась, однако, настолько высокой, что всерьез обсуждать концепцию Танге отказались. Как и «Лучезарный город» Ле Корбюзье, проект Танге следует рассматривать скорее как теоретическое высказывание, рассчитанное на пиар-эффект. Современный Дубай – лишь подражание.
Модернизм был явлением интернациональным – не удивительно, что и реакция на него сразу же приобрела международный характер.
После т.н. Революции Мэйдзи 1861 г. Япония стремительно модернизировалась, заимствуя все виды технологий, к концу века включив в этот ряд городское планирование и западные формы архитектуры. Естественно, поначалу это было эклектическое соединение новых транспортных систем и, соответственно, прокладки новых, широких улиц, с Большим стилем. Затем попытки соединения американского варианта Ар-Деко с национальной культурной традицией, в чем весомую роль сыграла работа Фрэнк Ллойд Райта над строительством Империал-отеля в Токио. Из поездок в Европу японские архитекторы привозят идеи Ле Корбюзье и, в условиях послевоенного восстановления экономики, не без влияния Труппы Десяти, Кендзо Танге выдвигает собственную концепцию модернизации городов. В нескольких словах эту концепцию можно свести к следующему.
Город не должен проектироваться как завершенная планировочная система, постоянно сохраняя возможность свободного развития. Ни город-сад, ни города-спутники не могут считаться удачным выходом из положения, поскольку неизбежно нарастает маятниковая миграция между рабочими местами и местами проживания. Будущее за крупным, даже сверхкрупным городом, следовательно, надлежит: перейти на линейную систему; слить воедино систему скоростных коммуникаций, планировочную структуру и организацию строительства. Главной осью такого города становится скоростная трасса, сопряженная с дуговыми дорогами, расположенными в другом уровне и подключающими к ней «жилые единицы» площадью порядка 1 кв.км. Новые здания надлежит строить над старым городом, в виде своего рода мостов на высоких опорах, а развитие столицы следует вести над водами Токийского залива. При этом каркас, напоминающий формой традиционную для Японии кровлю, создавал бы возможность возводить террасами индивидуальные жилища с максимальным использованием элементов заводского изготовления.
При всей экстравагантности проектной идеи под ней лежало реальное основание. Если в Лондоне или Париже доля поверхности улиц, бульваров и дорог на начало 60-х годов составляла порядка 25%, в Нью Йорке – около трети, а в Вашингтоне – все 40%, то в Токио – менее одной десятой, что в любом случае означало необходимость радикальной реконструкции уличной сети. Пытаясь доказать рациональность своей концепции, Танге сделал следующий шаг и предложил программу формирования Мегалополиса Токайдо, соединяющего Токио, Осаку и Нагою в единое целое таким образом, чтобы оставить нетронутым основную территорию как ценный исторический ландшафт. Оттолкнувшись от заказа на проект здания корпорации Денцу, Танге разработал проект реконструкции токийского района Цукидзи в виде гигантской пространственной решетки, надстроенной над существующими кварталами. Ни один из проектов не был реализован, но «метаболисты», как стали именовать Танге и его учеников, получили широкую известность, и в 1965 г. Танге выиграл объявленный ООН закрытый конкурс на восстановление югославского города Скопье, разрушенного землетрясением.
Первый вариант генерального плана напоминал ранний проект Токио в миниатюре (население Скопье должно было составить 170 тыс. человек). Второй вариант уже имел признаки компромисса с экономическими возможностями, но в обоих случаях прочитывалось явственное соединение утилитарной концепции с заново осмысленным Большим стилем. Ключом к пространственной структуре становились «Городские Ворота»: подземный железнодорожный вокзал, автобусный вокзал, от которых расходятся автомобильные и пешеходные пути. Вдоль протяженной эспланады выстроились «Городские стены» из высоких зданий, объединяющих квартиры по верхним этажам, школы и магазины по нижним и т.д. Как некогда у Бернхема при строительстве выставки в Чикаго, в наибольшей степени планировочная концепция Танге нашла выражение в решении ЭКСПО-70 в Осаке, где образный словарь модернизма оказался в явном подчинении символизму темы «Прогресс на службе человека».
На другом конце света, но тоже на периферии относительно традиционных центров западной цивилизации, послевоенное время закрепило феномен шведского социализма, суть которого ясно выразил один из его создателей Теста Рен: «Нашей целью является не ослабление рыночных сил, но создание среды, стимулирующей динамику рыночного, микроэкономического поведения в конкурирующих производствах. Задача в том, чтобы подтолкнуть рынок к тому, чтобы он функционировал сообразно требованиям к нему, отдавая свои созидательные силы умножению благополучия человека». Идея хороша, труднее с фактом.
Политика очень высокого подоходного налога при очень низком налоге на прибыль фирм (если те активно инвестировали в развитие) дала, однако, результаты за короткое время.
Особенно существенно подчеркнуть, что условия жизни в Стокгольме и других крупных городах, вплоть до середины 50-х годов, были хуже, чем в других европейских столицах. В половине квартир не было ванных комнат, четверть не имела туалетов и современного отопления, треть квартир составляли однокомнатные с кухней, значительная доля жилого фонда требовала капитального ремонта. Стоимость найма двухкомнатной квартиры с кухней отнимала 40% заработной платы квалифицированного рабочего, или служащего низкого ранга.
Если Валлингби (внизу) обеспечил достаточное разнообразие, и центр города-спутника не лишен человечности, застройка другого спутника – Фарсты – совпала с кризисом шведской модели социализма. Фарста заселена иммигрантами.
Еще в начале века Стокгольм выкупил значительные участки земли за своей чертой, но они долго пустовали, за исключением двух малых городов-садов, жизнь в которых была доступна лишь состоятельному меньшинству. Впрочем, в 1926 г. город начал осуществлять программу «самостроительства», предоставляя желающим строительные материалы, проекты и подробные инструкции к ним. Две трети стоимости строительства засчитывались индивидуальному застройщику в виде его работы, тогда как он оплачивал наличными менее трети. Стандартизация конструкций давала экономию в 10%, столько же дала экономия за счет оптовой покупки материалов и конструкций, и еще столько же – за счет вклада труда будущего владельца, тогда как ипотечный кредит составил 90%. Таким именно образом было построено 3500 коттеджей, что, однако, не могло решить проблему в необходимом объеме.
В 1958 г. правительство сформировало Национальный фонд, целевым образом инвестирующий в муниципальное строительство жилья. Главным результатом работы фонда стало то, что к концу 60-х годов «синие воротнички» тратили на съем квартир лишь 17% своего дохода, а «белые воротнички» 18%. Не без оснований рассчитывая на сильную электоральную поддержку, социал-демократы, правившие в Швеции десятилетиями, всемерно поддерживали единую Ассоциацию квартиросъемщиков. При этом Ассоциация домовладельцев объединила лишь пятерых из ста. В результате возникла хорошо отрегулированная система с целью обеспечения всех социальным жильем достойного качества. Тем не менее, хотя за десять лет было построено 650 тыс. квартир (около 50 млн. кв. м), быстрая урбанизация2 оттягивала решение жилищной проблемы все дальше.
К 1965 г. объем строительства в Швеции уже достиг уровня 1 кв.м на человека в год, однако молодой супружеской паре все равно приходилось ждать получения квартиры в течение десяти лет. К 1970 г. большинство пенсионеров и половина квартиросъемщиков получали субсидии. Только 10% жилья в Стокгольме (20% вместе с пригородами) составили собственные дома, тогда как все остальное – квартиры в многоэтажных домах, будь то социальное жилье или кооперативы, так как считалось, что такие дома дешевле. И все же проблема и количества жилья, и его качества оставляла желать лучшего.
Еще в 1945 г. был разработан генеральный план развития Стокгольма, разработанный под руководством Свена Маркелиуса, и через два года закон признал его официальным нормативным инструментом. Ключевой идеей было создание новых самоуправляемых поселений в окрестностях столицы, нанизанных на новые линии метро – каждое с численностью от десяти до пятнадцати тысяч жителей. Многоэтажные дома следовало возводить в радиусе не более 500 м от остановки метро, односемейные дома (не более 15% от общего объема) – не далее километра. Группа таких районов, общей численностью до 100 тыс. жителей, должна была получить общественный центр с полным набором городских услуг, включая театр; ниже уровнем – общий центр на два поселения; внутри него – два-три подцентра, обслуживающих от четырех до семи тысяч человек. Поскольку ставилась задача избежать наращивания новых автобусных маршрутов, высокая плотность и высокие здания стали необходимостью. К 1961 г. два города-спутника, Валлингби и Фарста, были завершены и заселены.
Валлингби с населением 42 тыс. человек застроен многоквартирными домами на 69%, таунхаусами на 17%, только 14% пришлось на односемейные дома. Однако уже к 1966 г. население Валлингби достигло 55 тыс. человек. И здесь, и в более поздней Фарсте была предпринята в целом успешная попытка достичь разнообразия городской среды. Так, в Фарсте 13% жителей населили дома башенного типа, от 10 до 15 этажей; 19% жили в восьмиэтажных «пластинах», 45% – в трехэтажных «пластинах», и 23% – в односемейных домах. При тщательной работе архитекторов удалось достичь высокого уровня слияния с ландшафтом, однако исходные надежды на то, что большинство жителей найдет работу на месте, не оправдались, таких нашлось менее четверти.
Еще в 1959 г. либералы, пришедшие к власти в Стокгольме, получили право вести застройку за городской чертой, но при условии, что это примут местные власти. В течение нескольких лет между городом и окрестными муниципалитетами было заключено десять соглашений, что в целом позволило построить свыше 30 тыс. новых жилищ с условием сохранения 70% в собственности города. Однако с кризисом 70-х годов шведская модель начала трещать по швам. При большом объеме строительства его качество вызывало все больше нареканий, и количество пустующих квартир нарастало. В отличие от Валлингби и Фарсты, стремление строить много и быстро привело к хорошо известным нам В России результатам, когда планировочные решения являются следствием удобства прокладки подкрановых путей, а не соображениями комфорта для будущих жителей. Правительство предприняло значительные усилия по реновации старого жилого фонда, и действительно плотность существенно сократилась, однако система субсидирования вела к тому, что в выигрыше оказались немногочисленные обитатели больших квартир. Из этого с неизбежностью следовал дефицит нового жилья в центральных районах столицы, рост черного рынка субаренды и скандалы, связанные с коррупцией чиновников.
События в США развивались по особому сценарию. Долгая борьба между сторонниками и противниками муниципального строительства завершилась компромиссом к 1949 г., когда Конгресс принял Жилищный Акт. Противники, твердо убежденные, что единственным средством решения жилищной проблемы является государственное страхование ипотечных вкладов, согласились с тем, что концепцию муниципального жилья можно принять как временное средство облегчения положения новых безработных. Расчет был на то, что при оживлении экономики они смогут купить жилье самостоятельно. Прежние бедные, в большинстве черные, оказывались за рамками программы, поскольку она не предусматривала расходы на содержание жилья. Через несколько лет условия были выровнены, но с катастрофическими последствиями, так как финансовые условия остались без изменений – субсидировались только покупка земли и строительство. При этом реконструкция старых кварталов была выведена из-под юрисдикции агентства муниципального строительства, вследствие чего возобладала установка частных девелоперов на т.н. джентрификацию, т.е. ликвидацию ветхого жилья и строительство достаточно дорогих новых домов.
В авангарде процесса оказался Роберт Мозес, который сумел, оставаясь на, казалось бы, скромной должности в администрации Нью-Йорка, превратиться в застройщика номер один. Достаточно сказать, что с 1949 по 1957 г. Нью-Йорк затратил на обновление городской среды в два раза больше, чем все остальные города страны вместе взятые. Квартал за кварталом обводились «красной линией», что на языке бизнеса означало: ни одного банковского кредита, чтобы предельно ускорить разрушение домов, занятых беднотой. Процесс облегчался тем, что во множестве случаев домовладельцы предпочитали тихо исчезнуть, чтобы не выплачивать налог на недвижимость, поскольку квартплата бедных жильцов не покрывала расходов. Напор Мозеса был остановлен в районе Гринвич Виллидж организованным сопротивлением жителей, возглавляемых Джейн Джекобс, которая успела опубликовать свою знаменитую книгу о жизни и смерти американского города.
В Нью-Хейвене была снесена значительная часть города, населенная по преимуществу черной беднотой, и на ее месте возникла группа высотных офисов, с использованием федеральных средств на строительство хайвэев. То же произошло в Питтсбурге, где офисы заняли место, где ранее обитало более 5 тыс. семей с низким доходом. Однако в Сан-Франциско такой же натиск удалось остановить группе горожан во главе с Джорджем Вульфом, сумевшим выиграть судебную битву с корпорацией редевелопмента и вынудить ее строить малобюджетное жилье для жителей, вытесняемых из прежних своих районов. Одновременно в Бостоне ассоциация девелоперов, при помощи мэрии, развернула столь эффективную кампанию публикаций в прессе, что сумела убедить большинство горожан в том, что недурно содержавшийся район города якобы представлял собой опасную руину. Ассоциация почти без сопротивления добилась признания «руины» аварийной и добилась полного ее сноса.
К середине 60-х годов сопротивление набрало силу. Влиятельные социальные критики сумели показать, что многие из снесенных районов отнюдь не были руинами, но лишь в конкретных частных интересах были обозначены именно так. Что программа джентрификации означала выселение около миллиона людей, которым приходилось платить больше за худшие условия в новом месте. Что более 40% расчищенных площадей предназначалось для строительства офисов и парковок, вследствие чего количество вновь построенных жилищ вчетверо уступало количеству жилищ снесенных. Как подвел итог Скотт Грир, «За три с лишним миллиарда долларов Агентство Обновления Городов успешно сократило ресурсы недорогого жилья в американских городах». Резко и справедливо сказано.
Книга Джекобс увенчала значительный корпус социальной аналитики, будучи издана в удачное время. Именно поэтому она произвела столь сильное впечатление на американское, и не только американское общественное мнение. Джекобс осмелилась нанести удар в самое сердце идеологии модернизма, утверждая, что лучше всего оставить старый город в покое, озаботившись ремонтом и улучшением его озеленения. Она утверждала, что высокая плотность отнюдь не является препятствием достойному существованию, что небольшие кварталы привлекательнее обширных зон «свободной планировки», что особой ценностью обладает смешение функций и сосуществование старого и нового. Более того, она подвергла сомнению претензии архитекторов на право считать себя выразителями потребностей людей, безжалостно указывая на характерный для них профессиональный эгоизм: «Сколь неуклюжим или вульгарным будет проектное решение, каким бы пустынным и бесполезным ни было озелененное пространство, как бы тоскливы ни были здания при взгляде в упор, всякая имитация Ле Корбюзье громко кричит: глядите на то, что мной сделано!».
Имя одного из прародителей модернизма не прозвучало всуе. Хотя в сравнении с Британией, не говоря уже о Швеции, в США было построено немного муниципального жилья, его все же строили, и строили «по Корбюзье». В Сент-Луисе, в Нью-Арке, в Чикаго выросли огромные массивы многоэтажных домов, но к концу 70-х годов в них пустовало от 30 до 40% квартир, и само слово development3 стало восприниматься как знак беды.
Не только район Прют-Айгоу в Сент-Луисе, но и другие районы многоэтажной застройки, в которых, как предполагалось, люди, живущие на социальное пособие, смогут поднять свой статус, были в конечном счете целиком выселены и взорваны. Властям пришлось признать, что они не приняли во внимание несоответствие уровня и образа жизни жильцов структуре зданий и стоимости их обслуживания, которую город не желал брать на себя.
Символом катастрофы стали микрорайоны Прют и Айгоу в Сент-Луисе, построенные в 1955 г. по проекту известного архитектора Минору Ямасаки и (в этом есть горькая ирония) удостоенные высшей. Пулитцеровской архитектурной премии США. На ровной, пустой площадке, ничем не отделенной от автомагистрали выстроились 33 одинаковых корпуса высотой 11 этажей, в сумме 2800 квартир. Чтобы предельно снизить расходы, реализация была осуществлена по минимуму – в почти точном соответствии уровню комфорта советских девятиэтажных панельных домов начала 60-х годов. Район проектировался для «новых бедных», но в начале 50-х Сент-Луис был еще городом, сегрегированным по расовому признаку, и дома Прют-Айгоу были заселены только черными. После того как решением Верховного Суда США сегрегирование жилья по расовому признаку было запрещено, местные власти пытались выровнять заселение домов, но из этого ничего не получилось – белые семьи бежали из микрорайона. Очень скоро выяснилось, что лишь менее половины семей жили на трудовой заработок, женщины были главами семей в 62% случаев, а половину населения Прют-Айгоу составили дети моложе 12 лет. Эффект легко себе представить: вандализм и полная катастрофа с обслуживанием, кульминацией которой была неделя, в течение которой из 33 лифтов не работали 28. Сколько-нибудь дееспособные семьи покидали Прют-Айгоу при первой возможности, так что объем коммунальных платежей продолжал снижаться, и к 1970 г. пустовало уже 65% разоренных квартир с выбитыми дверьми и окнами. Власти смирились с поражением: оставшихся обитателей расселили, а все дома взорвали. При всем том строительство Прют-Айгоу, как вская казенная затея, обошлось бюджету чрезвычайно дорого – по цене жилья, в новой нашей терминологии именуемого «элитным».
Это, разумеется, крайний случай, и к концу века все еще можно было видеть чикагские микрорайоны двадцатиэтажных домов, где половина окон была забита фанерой, а к подъездам не рисковали приближаться не только такси, но и машины скорой помощи. Сходная ситуация сложилась и в Филадельфии, и в Нью-Арке. Подытоживая катастрофу с муниципальным жильем в Америке, известный социальный аналитик Оскар Ньюман писал: «Архитектора заботило здание – как обособленное, формальное целое, безотносительно к тому, как оно будет использоваться, и как здание будет соотноситься с территорией между домами. Дело выглядит так, как если бы архитектор взял на себя роль скульптора и трактовал территорию проекта как всего лишь пустую поверхность, на которой он видел целью собрать серии вертикалей в некую привлекательную композицию». В начале 70-х годов Ньюман справедливо подчеркивал, что из двух линий модернизма, одну из которых можно назвать социально-методологической, а другую метафизически-стильной, в США импортировали только вторую. Понадобилось еще два десятилетия чтобы ситуация существенно изменилась. Последователи Джекобс и Ньюмана, отчасти восприняв новый британский опыт, сумели консолидировать усилия множества новых профессионалов, которые оказались в состоянии формировать достаточно успешные управляющие компании, действующие в системе нон-профит, заручиться поддержкой местных властей и различных благотворительных фондов. В результате шаг за шагом, квартал за кварталом, велась работа по мониторингу технического состояния жилого фонда, организации обслуживания и ремонта – с активным вовлечением жителей в этот процесс.
Строительство городка Лайтмур в Англии стало одним из образцовых примеров работы, в которой архитектор Тони Гибсон сыграл роль прежде всего организатора самостоятельной работы жителей на своих будущих домах, что практически втрое сократило расходы на их возведение. Патроном таких работ стал Принц Чарльз.
Особенно заметны плоды этих трудов в проблемных районах Вашингтона и Сан-Франциско, но необходимо подчеркнуть, что эта работа успешна в районах традиционной застройки, с ее средней этажностью, небольшими размерами кварталов и четкостью организации внутриквартального, внутридворового пространства. Джекобс оказалась права. В своей последней книге она привела яркий пример контраста между двумя районами Чикаго, летом 1995 г. испытавшими редкостную по силе тепловую волну. Смертность стариков в районе с высокой плотностью застройки, мелкой структурой, смешанными функциями и явными признаками соседского сообщества оказалась в десять раз меньше, чем в чисто жилом районе с т.н. свободной планировкой, где никто никого не знал, и все всех опасались. Лучшего доказательства нет.
Несомненно горькая ирония заключается в том, что общественное мнение, склонно винить во всех бедах «планировщиков», тогда как подлинного городского планирования не было. Всякое планирование есть упорядоченная схема действий по достижению ясных целей в условиях глубоко понятых ограничений. Однако цели, чаще всего, обозначались излишне расплывчато, в политических понятиях, а предоставления об ограничениях были туманными во всем, что не относилось к финансовой калькуляции. Корбюзианский «город башен» оказался в целом совершенно приемлемым для нижне-среднего класса, в особенности, когда в 50-е годы речь шла о жителях московских бараков, трущоб Глазго или Стокгольма. Но та же схема категорически не соответствовала представлениям среднего класса, когда он составил существенную часть общества. И она же драматически не соответствовала образу жизни и возможностям вчерашней жительницы городка в Джорджии или в Южной Каролине, которую, вместе с кучей детей, жизнь вытолкнула в Сент-Луис или Детройт. Такая схема столь же сильно, хотя и не так трагично, не соответствовала образу жизни и представлением вчерашних деревенских жителей, перебиравшихся в Челябинск или Новокузнецк, или в «агрогород», который в хрущевскую эпоху упорно пытались возвести в чистом поле. Несомненная профессиональная драма произошла и с архитектором, которому никто не мог предъявить в то время внятное, выверенное задание на проектирование. Это одним архитекторам позволяло приписать себе одним знание о потребностях городского человека, а иных обрекало на то, чтобы, с одной стороны, руководствоваться нормативными представлениями властей о должном, а с другой – примером первых, прославляемых журналами, редакторы которых также не страдали чрезмерностью социального знания.
К 70-ым годам перелом был неизбежен, и почти повсюду в Европе возникает волна альтернативной реконструкции старых кварталов, руинированных в большей или меньшей степени. В1971 г. молодой архитектор Род Хакни, вернувшись в Англию из Ливии, приобрел на скромные сбережения в городке Маклсфилд маленький таун-хаус, возрастом 150 лет, в котором не было ванной комнаты. Обратившись за получением гранта на перестройку своего жилья, Хакни обнаружил, что весь район был уже приговорен властями к сносу. Не смирившись с этим досадным обстоятельством, обманутый в ожиданиях новосел обошел всех соседей, составил планы реконструкции для каждого дома, убедил каждого в необходимости вложить собственный труд в общее дело, добился поддержки местного совета. Через два года усилий были получены небольшие гранты, и начался процесс реконструкции, в ходе которого был сохранен каждый крепкий кирпич и каждый здоровый деревянный брус. Реконструкция была осуществлена в три раза быстрее и в три раза дешевле по сравнению с ранее утвержденной программой, а Хакни приобрел сначала общебританскую, затем и мировую известность, осуществив подобные проекты в трех десятках городов уже в роли частного девелопера – кстати, весьма успешного.4
Пример Хакни оказался заразителен, и вскоре, в 1974 г. последовал Жилищный Акт, переориентировавший бюджетные ассигнования на «мягкую» реконструкцию городов. В Ливерпуле с будущими квартиросъемщиками не только советовались, как это делал Хакни. Здесь рискнули перевернуть весь процесс: при мягкой поддержке профессионалов-консультантов люди сами выбирали архитектора, участок, определяли его детальную планировку, планы домов и их фасады, вплоть до цвета кирпича. Главное, на чем настаивали люди, чтобы их дома не были похожи на то, что до этого времени строил Городской Совет. Естественно, все это делалось с прямым включением группы молодых архитекторов, но результирующее решение – скромный, но очень уютный квартал из малоэтажных домов – было достигнуто совместно.
Движение набирало силу, и к концу столетия только в Британии в него включились около четырех тысяч молодых профессионалов – «политическая архитектура постиндустриальной эпохи», как определял ее Хакни, стала фактом, закрепленным учреждением «Группы коммунальной архитектуры» в составе Королевского института британских архитекторов. В странах Северной Европы, в развивающихся странах и, отчасти, в США «коммунальная архитектура» заняла хотя и небольшую по объему, но заметную позицию, тем не менее, генеральная линия, утвердившаяся в Америке и оказывающая огромное влияние на весь мир, вела в ином направлении.
1 От этой эпохи сохранился по-своему замечательный полнометражный фильм «Новая Москва», в одном из эпизодов которого исчезает в небытие старый город, и возникает новый, где большинство огромных зданий соответствует по стилю тогда же построенной гостинице «Москва», которую в наши дни сломали и заново построили ее полномасштабный «макет».
2 В 1930 г. горожане составили 49% населения, в 1940 – 55%, в 1950 – 65%, в 1960 г. – 73%, в 1970 – 81%.
3 Буквально, как известно, это слово означает развитие, но и в Британии, и в США оно стало означать микрорайон, застроенный муниципальным, дотируемым жильем, и на обыденном языке по сей день означает низкий социальный статус проживающих в нем людей.
4 Род Хакни стал консультантом Принца Чарльза в его усилиях по развитию Нового Урбанизма (см. ниже), а в 1987 г. был избран Президентом Международного союза архитекторов.