Риторика: Практикум

Судебное красноречие в Древней Греции. Принято считать, что местом зарождения судебного красноречия является Древняя Греция. Во времена процветания Древней Греции, когда развилась государственность, когда усилилось влияние демократической группировки и люди играли немаловажную роль в жизни развитых греческих полисов, умение говорить убедительно, искусство публичной речи стало жизненно необходимым. Политическим деятелям приходилось публично отстаивать свои взгляды и интересы в народном собрании или суде. И политическая судьба многих граждан Афин во многом зависела от умения говорить публично. Знаменитых ораторов одаряли почестями. Умению владеть словом учились за большие деньги. Обучение риторике было высшей ступенью античного образования.

Все это способствовало зарождению теоретической базы судебного красноречия. Так, уже в IV в. до н.э. Аристотель написал «Риторику», в которой обобщались теоретические основы ораторского искусства.

Особенно распространенным жанром ораторского искусства были судебные речи. Судиться в Афинах было делом нелегким: института прокуроров не было, обвинителем мог выступать любой афинянин. Не было на суде и защитников. Знаменитые законы Солона предусматривали, что каждый афинянин должен лично защищать свои интересы в суде. Не все афиняне обладали даром слова, не все умели хорошо говорить, вести спор, отстаивать свою позицию, опровергать мнение оппонента. Поэтому тяжущимся приходилось обращаться за помощью к логографам — людям, которые обладали ораторским талантом и составляли за плату тексты защитительных речей. Обвиняемый заучивал речь наизусть и в суде произносил ее от своего имени. На первом месте в речи стояло не убеждение в своей невиновности, а воздействие на чувства, стремление разжалобить судей, привлечь их на свою сторону.

Ярким представителями судебного красноречия в Древней Греции были Горгий, Лисий, Исократ, Трасимах, Демосфен.

Каждая судебная речь начиналась со вступления, излагающего суть данного дела, для того чтобы заранее повлиять на судей. За вступлением шел рассказ о событиях, связанных с делом. Главная цель рассказа — заставить судей поверить в правдивость выступающего. В этой части использовались художественные элементы речи. Далее следовало доказательство. Заканчивалась речь эпилогом, который должен был вызвать сочувствие к обвиняемому и произвести особенно сильное воздействие. В соответствии с этим заключение было патетичным.

Наглядно данную структуру судебной речи можно рассмотреть в сокращенном варианте защитительной речи Лисия по делу об убийстве Эратосфена [земледелец Евфилет убил любовника своей жены Эратосфена, застигнув его на месте преступления. Евфилет опирается на закон, дозволяющий в этом случае убийство, а его противники утверждают, что он сам заманил Эратосфена к себе в дом и убил его из-за вражды и корысти].

«...Я изложу вам все обстоятельства моего дела с самого начала, ничего не пропуская, — все расскажу, по правде: единственное спасение себе я вижу в том, если сумею рассказать вам все, как было. Когда я решил жениться, афиняне, и ввел в свой дом жену, то сначала я держался такого правила, чтобы не докучать ей строгостью, но и не слишком много давать ей воли делать что хочет; смотрел за нею по мере возможности и наблюдал, как и следовало. Но, когда у меня родился ребенок, я уже стал доверять ей и отдал ей на руки все, что у меня есть, находя, что ребенок является самой прочной связью супружества. В первое время, афиняне, она была лучшей женой в мире: отличная, экономная хозяйка, расчетливо управлявшая всем домом. Но когда у меня умерла мать, то смерть ее сделалась причиной всех моих несчастий. Жена моя пошла за ее телом в похоронной процессии; там ее увидал этот человек и спустя некоторое время соблазнил ее: поджидая на улице нашу служанку, которая ходит на рынок, он стал через нее делать предложения моей жене и, наконец, довел ее до несчастия. Так вот прежде всего, мужи афинские (надо и это рассказать вам), у меня есть домик, двухэтажный, с одинаковым устройством верхних и нижних комнат как в женской, так и в мужской половине. Когда родился у нас ребенок, мать стала кормить его; но, чтобы ей не подвергать опасности здоровье, сходя по лестнице, когда ей приходилось мыться, я стал жить наверху, а женщины внизу. Таким образом, уже было заведено, что жена часто уходила вниз спать к ребенку и кормить его грудью, чтобы он не кричал. Так дело шло долго, и мне никогда не приходило в голову подозрение; напротив, я был настолько глуп, что считал свою жену самой честной женщиной в городе.

Время шло, мужи афинские, и вот как-то я вернулся неожиданно из деревни; после обеда ребенок стал кричать и капризничать: его нарочно для этого дразнила служанка, потому что тот человек был в доме, впоследствии я все узнал. Я велел жене пойти и дать грудь ребенку, чтобы он перестал плакать. Она сначала не хотела, потому будто бы, что она давно не виделась со мной и рада была моему возвращению. Когда же я стал сердиться и велел ей уходить, она сказала: «Это для того, чтобы тебе здесь заигрывать с нашей девчонкой; ты и раньше, выпивши, приставал к ней». Я смеялся, а она встала и, уходя, как будто в шутку заперла дверь за собой и ключ унесла. Я, не обращая на это никакого внимания и ничего не подозревая, сладко уснул, потому что вернулся из деревни. На рассвете она вернулась и отперла дверь. Когда я спросил, отчего двери ночью скрипели, она отвечала, что в комнате у ребенка потухла лампа, и тогда она послала взять огня у соседей. Я промолчал, думая, что так и было. Но показалось мне, мужи афинские, что лицо у нее было набелено, хотя не прошло еще и месяца со смерти ее брата; но все-таки и тут я ничего не сказал по поводу этого и вышел из дома молча. После этого, мужи афинские, прошло немало времени; я был далек от мысли о своих несчастиях. Вдруг однажды подходит ко мне какая-то старуха, подосланная женщиной, с которой он был в незаконной связи, как я потом слышал. Та сердилась на него, считая себя обиженной тем, что он больше не ходит к ней по-прежнему, и следила за ним, пока, наконец, не открыла, какая тому причина. Так вот эта служанка, поджидавшая меня возле моего дома, подошла ко мне и сказала: «Евфилет, не думай, что я подошла к тебе из праздного любопытства: нет, человек, наносящий оскорбление тебе и твоей жене, вместе с тем — и наш враг. Так, если ты возьмешь служанку, которая ходит на рынок и прислуживает вам за столом, и допросишь ее под пыткой, то узнаешь все. А человек, который делает это, — прибавила она, — Эратосфен, из дема [Демы — округи, на которые разделялась Аттика, область Греции] Эй: он соблазнил не только твою жену, но и многих других. Это уж его специальность». Так сказавши, мужи афинские, она ушла, а меня это сейчас же взволновало; все мне пришло на ум, и я был полон подозрения: я стал думать о том, как она заперла меня в спальне, вспомнил, как в ту ночь скрипела дверь, ведущая со двора в дом, и та, которая выходит на улицу, чего раньше никогда не случалось, а также и то, что жена, как мне показалось, была набелена. Все это пришло мне на ум, и я был полон подозрения. Вернувшись домой, я велел служанке идти со мной на рынок. Я привел ее к одному из своих друзей и стал говорить, что я все узнал, что делается у меня в доме: «Так вот, можешь выбирать из двух любое: или я тебя выпорю и сошлю на мельницу, где конца не будет твоим мукам, или, если ты скажешь всю правду, тебе не будет ничего дурного, и ты получишь от меня прощение за свою вину. Но только не лги, говори правду». Она сперва стала было отпираться и говорила, что я волен делать, что хочу, так как она ничего не знает; когда же я назвал ей Эратосфена и сказал, что это он ходит к моей жене, она испугалась, подумав, что я все знаю доподлинно. Тут она уж бросилась мне в ноги и, взяв с меня обещание, что ей ничего худого не будет, стала рассказывать прежде всего, как после похорон он подошел к ней, затем, как она сама, наконец, передала его предложение госпоже, как та после долгого времени сдалась на его убеждения и какими способами она принимает его посещения; как на Фесмофориях, когда я был в деревне, она ходила с его матерью в храм; и все остальное, что произошло, она в точности рассказала. Когда она кончила, я сказал: «Смотри же, чтоб ни одна душа не узнала об этом, а то весь наш договор с тобою нарушен. Но я хочу, чтоб ты доказала мне на месте преступления: слов мне не надо, но раз дело обстоит так, нужно, чтобы преступление стало очевидным». Она на это согласилась. После этого прошло дня четыре-пять... как я вам докажу это вескими аргументами. Но сначала я хочу рассказать, что произошло в последний день. Сострат — мне друг и приятель. Я встретился с ним после заката солнца, когда он шел из деревни. Зная, что, вернувшись в такой час, он ничего не найдет дома съестного, я пригласил его отобедать со мной. Придя ко мне домой, мы поднялись в верхний этаж и стали обедать. Поблагодарив меня за угощение, он ушел домой, а я лег спать. И вот, мужи афинские, пришел Эратосфен. Служанка сейчас же разбудила меня и сказала, что он тут. Я велел ей смотреть за дверью, молча спустился вниз и вышел из дому. Я заходил к одному, к другому: одних не застал дома, других, оказалось, не было в городе. Взяв с собой сколько можно было больше при таких обстоятельствах людей, я пошел. Потом, взяв факелы в ближайшей лавочке, мы вошли в дом: дверь была отворена служанкой, которой было дано это поручение. Толкнув дверь в спальню, мы, входившие первыми, увидели его еще лежавшим с моей женой, а вошедшие после — стоявшим на кровати в одном хитоне. Тут, мужи афинские, я ударом сбил его с ног и, скрутив ему руки назад и связав их, стал спрашивать, на каком основании он позволяет себе такую дерзость: входить в мой дом. Он вину свою признал, но только слезно молил не убивать его, а взять с него деньги. На это я отвечал: «Не я убью тебя, но закон нашего государства; нарушая закон, ты поставил его ниже твоих удовольствий и предпочел лучше совершить такое преступление по отношению к жене моей и детям, чем повиноваться законам и быть честным гражданином». Таким образом, мужи афинские, он получил то возмездие, которое, по велению закона, должны получать подобного рода преступники; но при этом он не был втащен силой с улицы в дом и не прибег к домашнему очагу, как утверждают обвинители. Да и как он мог прибегнуть к нему, когда он еще в спальне, как только я его ударил, тотчас же упал, когда я скрутил ему руки назад и когда в доме было столько людей, через которых он не мог пробиться, не имея ни ножа, ни палки — словом сказать, ничего, чем бы он мог обороняться от вошедших.

Но, мужи афинские, как и вам, я думаю, известно, люди, совершающие незаконные деяния, никогда не признают того, что их противники говорят правду, а сами лживыми уверениями и тому подобными неблаговидными сред­ствами стараются возбудить в слушателях негодование против лиц, на стороне которых находится право…».

В судебных речах главным элементом речи являлся период — разветвленное предложение, которое обычно держалось на двойном союзе: «если... то», «когда...тогда», «хотя... все же» и т.п. Услышав «если...», участник спора понимал, что рано или поздно должно последовать «...то», и ждал этого с напряженным вниманием. Период как бы делил на отдельные вопросы обсуждаемую проблему: «хотя... все же», «при том что... несомненно, что». Это позволяло слушателю ориентироваться в произносимом — часто очень пространном — тексте. Использовался период и как эффектное начало выступления. Вот пример периода из речи Исократа, посвященной прославлению Афин:

«...если моя речь окажется недостойной своего предмета и моей славы, если она не оправдает потраченного на нее времени, и больше того — всей моей жизни, то пусть меня презирают и осыпают насмешками за то, что, не имея особых дарований, я взялся за такую задачу».

Опытный оратор обязательно вставлял в речь указания на ее план: слушатель должен был чувствовать, почему от одной темы выступающий перешел к другой и куда он клонит. Начало и конец отдельных разделов и всей речи выделялись различными способами — например, краткими и четкими обобщающими формулировками, которые скрепляли сказанное, придавая ему цельность. Много внимания уделялось изображению людских характеров: часто вопрос, хороший это человек или дурной, был для судей важнее, чем виновен или невиновен. Поэтому защитник стремился создать в своей речи образ добродетельного гражданина, а обвинитель — развратного и порочного.

Таким образом, в Афинах судебное красноречие достигло высокой степени развития благодаря свободному политическому устрой­ству и существованию народных судов (гелиасты).

Судебное красноречие Древнего Рима. В Риме, как и в Греции, ораторское слово считалось важнейшим орудием политической борьбы, но Рим был не демократической республикой, как Афины, а аристократической: власть находилась в руках узкого круга знатных семейств, и секреты ораторского искусства передавались по наследству. Поэтому когда в Риме появились первые преподаватели риторики (разумеется, греки), которые за плату были готовы учить любого, сенат увидел в этом опасность для себя и несколько раз изгонял их из города. Расцвет судебного красноречия совпадает с последним периодом Республики и кончается вместе с нею.

Противостояние рабов и рабовладельцев, патрициев и плебеев наложило яркий отпечаток на римское ораторское искусство. Форум, где мог выступить каждый свободный гражданин Рима, постоянно слышал процессы по обвинению в вымогательстве, насилии, пристрастии и изменах. Крупным римским оратором и автором трудов по юриспруденции был Марк Пор­ций Катон Старший (234–149 до н. э.). Историк и агроном, полководец и государственный деятель, он был родоначальни­ком латинского красноречия, и главное в его речах — их боль­шой внутренний смысл. Когда Катон выступал обвинителем в суде, он всегда исходил из существа дела, ясно и логично изла­гал мысли, давал объективные оценки явлениям. Любой его противник оказывался побеждённым. Говорил Катон с особым подъёмом, целеустремлённо, с жестикуляцией, что считалось главным достоинством оратора. Основные качества его речей — это точность, краткость и стилистическое изящество. Цветы красноречия использовались для того, чтобы глубже проник­нуть в существо вопроса, например, повторы употреблялись для усиления мысли, которая должна проникнуть в сознание слушателей.

Цицерон высоко ценил Катона как оратора:

«Всё можно сказать и благозвучнее, и с большим изяществом, но с большей силой и живостью не может быть сказано ничто».

Плутарх так­же отмечал, что Катон умел говорить метко и остроумно.

Славу выдающегося судебного оратора приобрел Гальба, ко­торый обладал юридическим мышлением, умел собирать и рас­полагать в речи доказательства. Ораторское мастерство Гальбы в полной мере соответствовало требованиям Цицерона к орато­ру, который должен уметь убеждать точными доводами, волно­вать души слушателей внушительной и действенной речью, во­одушевлять судью. Нередко Гальба произносил защитительные речи столь яркие, что заканчивались они под шум рукоплеска­ний.

В середине II в. до н. э. значение судебного красноречия в Древнем Риме возрастает. Теория судебной речи разрабатывает­ся на базе греческого наследия. Судебная речь делилась обык­новению на пять частей: 1) вступление; 2) изложение обстоятельств дела; 3) приведение доводов в пользу своей точки зре­ния; 4) опровержение доводов противника; 5) заключение. Начало речи должно было привлечь внимание судей и настро­ить их благосклонно, поэтому его необходимо было тщательно отделать, однако оно должно было быть скромным по форме. Для аргументации существовал ряд правил. Все самые дейст­венные приёмы оратор оставлял на заключительную часть. Для каждой композиционной части существовали соответствующие украшения речи. Обращение во вступлении можно было упот­реблять только в исключительных случаях.

Римские риторические школы старались привить ученикам навыки судебного ораторского искусства, учили подбирать ар­гументы, применять так называемые общие места, учили поль­зоваться украшениями. Риторы прекрасно владели правилами публичной речи, знали и учитывали законы логики, умели вну­шать свои мысли огром­ной аудитории.

Знаменитым судебным оратором этого периода был Гай Папирий Карбон (ум. 82 до н. э.), который блестяще показал себя во многих процессах по уголовным и гражданским делам. Ци­церон называл его в числе великих и самых красноречивых ораторов.

В те же годы был ещё один знаменитый адвокат — Гай Скрибоний Курион-дед. Цицерон назвал его оратором поистине блистательным, а речь Куриона в защиту Сервия Фульвия о кровосмешении — образцом красноречия.

Судебные речи Марка Антония (143–87 до н. э.) имели поли­тический оттенок. Главным оружием в его защите был пафос. Антоний обладал способностью мгновенно оценить обстановку и, обладая даром импровизации, прибегнуть то к вкрадчивости, то к мольбе, то к сдержанности, то к возбуждению ненависти.

Решительно недостижимым, по характеристике Цицерона, судебным оратором был Луций Лициний Красс (140–91 до н. э.). Речи его отличались тщательной подготовленностью. Это касалось прежде всего юридической обоснованности, а также стилистического изящества. Цицерон называл его «лучшим правоведом среди ораторов».

Последним ярким представителем доцицероновского перио­да римского судебного красноречия был Квинт Гортензий Гортал (114–50 до н.э.). Речь Гортензия, всегда отработанная, изящная и доступная, покоряла слушателей благородством мыслей, точным и уместным выбором слов и конструкций. Ясность речей достигалась тем, что оратор умело выделял главные пункты, анализировал и оспаривал доводы противной стороны и в конце представлял новые, бесспорные аргументы. Гортен­зий ввёл два приёма, каких не было ни у кого другого: разделе­ние, где перечислял, о чём будет говорить, и заключение, в ко­тором напоминал все доводы противника и свои.

Голос Гортензия отличался приятностью и ровностью, мане­ры — достоинством, жесты — одушевлением. Каждое его появ­ление в суде вызывало восторг слушателей.

Всё лучшее, чего достигло древнее римское ораторское ис­кусство, сконцентрировано в ораторском мастерстве Марка Туллия Цицерона (106–44 до н. э.). Цицерон писал:

«Есть два искусства, которые могут возвести человека на самую высокую ступень почёта: одно — это искусство хорошего полководца, другое — искусство хорошего оратора».

Одарённый от приро­ды, он получил прекрасное образование: изучал римское право у знаменитого юриста Сцеволы, учился диалектике — искусст­ву спора и аргументации, знакомился с греческой философией, изучал ораторское искусство греческих мастеров слова, учился ему у Красса и Антония.

На первый план Цицерон выдвигал труд. Он много рабо­тал над голосом, чтобы устранить его природную слабость и придать ему приятное звучание и силу. Всегда тщательно гото­вился к произнесению речей, постоянно совершенствовал свое ораторское мастерство. Наиболее полезным для оратора Цице­рон считал этику и логику, философию, историю и литературу, так как знание логики помогает логически правильно постро­ить речь, знание этики — выбрать тот приём, который вызовет нужную реакцию у слушателей. Философия, история и литера­тура делают интересным то, что уже известно.

Наиболее важными условиями успеха Цицерон считал убеждённость самого оратора и стремление убедить суд, а ре­шающим фактором в выступлении оратора — знание. Если го­ворящий плохо знает дело, то никогда не сможет убедить слу­шателей, каким бы искусством ни обладал; знание же «даёт со­держание красноречию, материал для выражения». Оратор, по его убеждению, должен подобрать материал и доказательства, уметь расположить их.

Расположению материала (ехроsitio) Цицерон придавал большое значение. Он разработал композицию судебной речи, которая обеспечивала максимально лёгкое усвоение материала.

Речь состояла из шести частей:

1-я часть — вступление, кото­рое должно вызвать симпатии к оратору, сосредоточить внима­ние слушателей, подготовить их к тому решению, которое предложит оратор;

2-я часть (Рагtitio) — план выступления, в котором он ясно указывал основные положения защиты и вы­двигал тезис;

3-я часть (Narratio) — рассказ о том, как про­изошло преступ­ление;

4-ю (Ргоbatio) — доказательства — Цицерон считал самой главной частью речи. Для доказательства оратор привлекал факты двоякого рода: одни из них должны действовать на ум слушателей (аrgumentum); другие — воздей­ствовать на чувства, что особенно важно в конце речи. Затем шла 5-я часть (Repetitio) — повторение решающих доводов, чтобы они лучше запечатлелись в сознании суда. И заканчива­лась речь подведением итогов (Регогаtio).

!	Главная сила речей Цицерона — в их содержательности, умело подобранных веских доказательствах, в логичном распо­ложении материала. Он постепенно и целенаправленно разби­вал все нападки противников, старался не столько победить, сколько убедить.

Приведем в пример отрывок одной из самых известных речей Цицерона против Каталины:

«...Доколе же ты, Катилина, будешь злоупо­треблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей... ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор известен всем присутствующим и раскрыт?.. О времена! О нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив».

Глубокому содержанию речей Цицерона соответствовала яр­кая форма. Все изобразительные средства были использованы и «разбросаны по речи с умом», особенно сильны были его пате­тические заключения с риторическими вопросами. Цицерон писал: «Чтобы зажигать сердца, речь должна пылать».

И все его судебные речи, сильные по аргументации, удивительные по форме, очаровывали и подчиняли себе слушателей: он умел возбудить в них чувство сострадания к подсудимому, умел ост­роумным замечанием ввести противника в замешательство, за­ставить судью улыбнуться. Квинтилиан так оценил ораторское мастерство Цицерона:

«Небо послало на землю Цицерона, по-видимому, для того, чтобы дать нам пример, до каких границ может идти могущество слова... С полной справедливостью со­временники провозгласили его царём адвокатуры».

Средние века с их феодальным режимом, сословным строем, невежеством народных масс и отстранением их от общественных дел не могли содействовать развитию судебного красноречия: когда даже в судах дела решались силой (судебные поединки), слово не имело большого значения. Дошедшие до нас образцы судебного красноречия средних веков принадлежат французским ораторам, деятельности которых благоприятствовало учреждение парламентов.

Средневековые речи свидетельствуют о рабском и неумелом подражании древним образцам, об исключительном преобладании внешней формы; ораторское искусство того времени было далеким от жизни схоластическим упражнением. В речах доказательства подбирались по внешним признакам, в известном числе, например в честь 12 апостолов составлялось 12 доказательств, из них 3 цитаты из св. отцов, 3 из Св. Писания и т. п.

Интересным явлением Средневековья являются судебные процессы над животными. Вот одна из речей представителя жителей:

«Господа! Эти бедные жители, стоящие перед вами со слезами на глазах, прибегают к вашему правосудию, подобно тому, как в древности жители островов Майорки и Минорки, пославшие к Августу Цезарю просить солдат, которые защитили бы их от массы кроликов, опустошавших их поля. Вы имеете лучшее оружие, чем солдаты этого императора, и вы более в состоянии предохранить этих бедных людей от голода и нужды, которою им угрожают опустошения, производимые этими животными, не щадящими ни зерна, ни виноградников. Им угрожает несчастие, подобное тому опустошению, которое было произведено кабаном, испортившим поля, виноградники и леса королевства Калидонского, о котором упоминается в Илиаде Гомера, или опустошению, произведенному лисицей, посланной Фемидой в Фивы и не щадившей ни плодов полевых, ни домашних животных, ни даже самих крестьян. Вам знакомо всё зло, которое приносит в страну голод, ваша доброта и справедливость не допустят, чтобы жители были вынуждены предаться незаконным и жестоким поступкам. Свидетельницами этих бедствий могут служить матери, о которых речь идет в четвертой книге Королей и которые съедали детей одна у другой. Голодная смерть есть самый ужасный род смерти, ибо ей предшествуют мучения и слабости сердца, являющиеся новыми источниками страданий. Я уверен, что вы почувствуете сострадание к этому народу, если вам представят то состояние, в какое приводит голод: «Волосы всклокочены, глаза ввалились, лицо бледное, губы высохли от жажды, горло покрыто шероховатыми наростами и язвами, кожа сухая, так что через нее можно видеть внутренности; кости, лишенные соков, выступают из-под кривых бедер; на месте желудка — пустое пространство» (Овидий, «Метаморфозы»). Различные справки и осмотры, сделанные по вашему распоряжению, дали вам ясное понятие о вреде, причиненном животными. Так как после этого все необходимые формальности уже были совершены, то теперь остается вам лишь составить решение. Обитатели просят повелеть животным оставить занятые места и поселиться в указанном им участке, они просят также произвести религиозные акты, указанные нашей матерью, святой Церковью. Так как эти просьбы разумны и целесообразны, то вы произнесете, конечно, соответственное решение».

В противовес представляем речь представителя животных:

«Господа! Так как вы выбрали меня защитником этих бедных животных, то вы позволите мне защитить их права и доказать, что все формальности, направленные против них, недействительны. Их обвиняют — как будто они совершили какое-либо преступление. После наведения справок о вреде, будто бы причиненном ими, их приглашают предстать перед судом. Но так как всем известно, что они немы, то судья дал им адвоката для представления суду тех доводов, которых они не в состоянии представить. Итак, господа, так как вы дали мне позволение говорить в пользу бедных животных, то я могу сказать в их защиту следующее. Во-первых, призывать к суду можно только того, кто способен рассуждать, кто в состоянии свободно действовать и кто в состоянии понимать смысл преступления. Но так как животные лишены света разума, которым одарен один лишь человек, то, следовательно, и процесс, затеянный против них, недействителен. Во-вторых, никого нельзя приглашать к суду без всякой причины, и тот, по вине которого производится такой вызов, обязан платить штраф. Но животные не дали никакого повода к такому вызову их в суд, ибо, как выше сказано, чтобы совершить преступление, нужно обладать разумом, которого животные лишены. Далее, в правосудии не должно быть совершено ничего нецелесообразного, правосудие в этом отношении подражает природе, не совершающей ничего бесполезного. Я спрашиваю, что можно сделать с животными, если их пригласят к суду и они не придут? Ибо они немы, они не могут выбрать себе прокурора, который защитил бы их интересы, они не могут приводить никаких объяснений в свою защиту. Поэтому это приглашение к суду не может иметь никакой силы, и так как оно составляет основание всех остальных юридических актов, зависящих от него и падающих вместе с ним, то и весь суд над ними недействителен. Мне возразят, может быть, что если животные не могут выбрать прокурора для защиты своих прав и не могут излагать своих доводов, то всё это может быть сделано от их имени самим судьею. На это я отвечу, что это правильно в том случае, когда это делается сообразно правовым постановлениям, но не в данном случае, где ни обвиняемые, ни судьи не могут совершить этих действий, как это видно из глоссаторского комментария к постановлению закона... Но удивительнее всего то, что над этими бедными тварями хотят произносить анафему, на эти бедные существа хотят обрушить самый суровый меч, имеющийся в руках Церкви для наказания преступников. Но эти животные не могут совершать ни преступлений, ни грехов, ибо для того, чтобы грешить, нужно обладать разумом, который отделял бы добро от зла и указывал бы своему владельцу, чему «следовать и чего нужно избегать. Животные не могут быть изгнаны из лона Церкви, никогда не бывши там. Это может быть направлено против людей, владеющих душою, а не против неразумных животных. Так как душа этих животных не бессмертна, то их не может поразить анафема. Эти животные совершают действия, вполне дозволенные даже божественным правом. Ибо об этом сказано в книге Бытия. Если плоды земли сделаны для животных и людей, то и животные могут употреблять эти плоды в пищу. Животные, следуя законам Бога и природы, не могли совершить никакого преступления и не могут, стало быть, подвергнуться ни проклятию, ни какому-либо другому наказанию. Если все эти доводы вам не кажутся убедительными, то следующее соображение вам ясно покажет невозможность отлучения животных от Церкви. Произнося такой вердикт, суд действует наперекор Божьей воле, ибо Бог послал животных для наказания людей за грехи. Из этого видно, что процесс должен быть прекращен».

Судебное ораторское искусство Франции. Яркие страницы в историю мирового судебного ораторского искусства вписали французские судебные ораторы. Если в XI— XV вв. речи адвокатов были пересыпаны цитатами из церковных книг, то постепенно они освобождаются от этого и приобретают светский характер. Растет авторитет римского права. Появляются сочинения, посвященные теории судебного красноречия, например, «Диалог об ораторах» Луазеля. Авторы теоретических работ требуют от судебного оратора прежде всего глубокого знания дела. В XVII в. были известны такие мастера судебного слова, как Леместр, Патрю, де Саси, Жербье, Кошен, де Молеонь.

Но большего расцвета судебное ораторское искусство достигло здесь в XIX в., его представляли настоящие мастера судебной речи: Жюль Фавр, Лашо, Беррье, братья Дюпен, Шэ д'Эст Анж, Лабори, Кремье, Морнар. Их речи отличает ясность изложения, изящество формы. Речи легко читаются и воспринимаются, так как мысли в них выражены точно, доказательства приведены последовательно. В них нет противоречий, длинных и тяжелых фраз. Эти качества в одинаковой мере свойственны большинству речей названных ораторов. Русский адвокат К. К. Арсеньев, изучавший красноречие французских юристов, писал, что «весь материал, как бы обширен он ни был, тщательно сгруппирован и разделен на части, тесно связанные между собой, естественно вытекающие одна из другой. Ни скачков, ни возвращений назад, ни повторений, кроме тех, которые необходимы для лучшего освещения фактов». Речи французских судебных ораторов нужно читать каждому юристу и учиться на них выражать мысли ясно, точно, логично [21].

Судебное красноречие в России. Важное место в современной риторике занимает российская юридическая риторика. Судебное красноречие в России получило распространение во второй половине XIX в., после судебной реформы 1864 г., с введением суда присяжных и учреждением присяжной адвокатуры. И уже к началу XX в. оно поднимается на уровень лучших образ­цов ораторского искусства Франции, Германии, Англии. Корпус российских государственных обвинителей был сформирован впервые в середине XIX в. в отсутствие школы, подготовки, на основе лишь зарубежного, не всегда приемлемого для россий­ских условий опыта.

Можно говорить о школе русских судебных ораторов с её принципами. Эту школу создали юристы высокой квалифика­ции, с чувством нравственного долга, постоянно совершенство­вавшие своё профессиональное мастерство. В короткое время русские прокуроры превратились в «говорящих публично судей», которых отличали «спокойствие... опрятность приёмов обвине­ния...». Выдающимся, самым ярким государственным обвинителем XIX в. был А. Ф. Кони. Судебные речи талантливых русских юристов А. Ф. Кони, В. Д. Спасовича, Н. П. Карабчевского, К. К. Арсеньева, А. И. Урусова, П. А. Александрова, Н. И. Холева, С. А. Андреевского, В. И. Жуковского, К. Ф. Хартулари, Ф. Н. Плевако, М. Г. Казаринова, А. В. Лохвицкого, Н. В. Муравьева, М. Ф. Громницкого, В. М. Пржевальского, П. Н. Обнинского, A.M. Бобрищева-Пушкина с полным правом называют прекрасными образцами судебного ораторского искусства.

Безусловно, все ораторы различны по своим характеристикам: от страстного, эмоционального борца за истину до спокойного, бесстрастного исследователя фактов. В речах одних ораторов, например, А. Ф. Кони, В. Д. Спасовича, Н. П. Карабчевского, П. А. Александрова, К. Ф. Хартулари, К. К. Арсеньева, Н. И. Холева, мы находим всесторонний глубокий разбор обстоятельств дела, доказательств, глубину и ясность мысли, строгую логику рассуждений. Умелой полемикой с процессуальным противником и экспертом славились В. Д. Спасович, Н. И. Холев, К. К. Арсеньев, К. Ф. Хартулари, Н. П. Карабчевский, А. И. Урусов; их речи характеризуются строгой логичностью. В речах А. Ф. Кони, К. Ф. Хартулари, С. А. Андреевского, Ф. Н. Плевако, А. И. Урусова, В. Д. Спасовича, М. Г. Казаринова, В. И. Жуковского видим тонкий психологический анализ действий подсудимого. Речи Ф. Н. Плевако, С. А. Андреевского отличались необыкновенной образностью, выразительностью .

Но объединяло их прежде всего уважение к своей профессии, широкая образованность, правовая и общая эрудиция, богатство и глубина мыслей, тщательный анализ собранных доказательств, сила слова, что делало их речи убедительными. Многие русские судебные ораторы были одаренными людьми, деятельность юриста сочетали с литературной и научной работой. А. Ф. Кони, В. Д. Спасович, К.К.Арсеньев, А. В. Лохвицкий, A.M. Бобрищев-Пушкин — авторы многих работ по уголовному праву и уголовному судопроизводству, авторы учебников.

Русские судебные ораторы XIX в., которых характеризовала высокая гражданственность, нередко раскрывали в судебных речах противоречия общественного строя, довольно часто приводившие к совершению преступлений. Показательны в этом плане речи Ф. Н. Плевако по делу рабочих Коншинской фабрики, по делу люторических крестьян, по делу игуменьи Митрофаньи; речь П. А. Александрова по делу Веры Засулич; речи Н. П. Карабчевского по делу Сазонова, по делу Гершуни. П. А. Александров в речи по делу Сарры Модебадзе сказал:

«Я бы желал исполнить долг мой не только как защитника, но и как гражданина, ибо нет сомнения, что на нас как общественных деятелях лежит обязанность служить не только интересам защищаемых нами, но и вносить свою лепту, если к тому предоставляется возможность, по вопросам общественного интереса».

Мысль о выполнении функций судебного оратора выразил В. Д. Спасович в речи по делу Крестовского:

«Это такая же служба, как воинская повинность; ее можно исполнять двояко: как казенщину, формально или с усердием, влагая душу в дело, употребляя все усилия, чтобы подействовать на ум и сердца судей».

Русские юристы выполняли свою «службу» с усердием, влагая в нее душу и весь талант.

Первым среди отечественной плеяды выдающихся ораторов-юристов следует назвать Анатолия Федоровича Кони (1844–1927) — превосходного судебного оратора, теоретика риторики, литературоведа, почетного академика изящной словесности. Он брался только за те судебные дела, которые отвечали его высоким нравственным принципам. Об этом, например, свидетельствует знаменитое дело Веры Засулич.

В своих «Советах лекторам» А. Ф. Кони рас­крывается и как теоретик лекторского мас­терства, где в краткой и яркой форме сфор­мулированы основные приемы ораторского искусства и правила поведения оратора.

Прежде всего, А. Ф. Кони рекомендует тща­тельно готовиться к выступлению, составлять план речи, который должен быть подвижным, т.е. легко сокращаться в зависимости от времен­ных условий при сохранении смысловой целостности. Внешний вид судебного оратора должен быть прост и приличен.

А. Ф. Кони справедливо заметил, что лектору присуще волнение перед выступлением, но волнение преодолевается доброкачест­венной подготовкой к выступлению:

«Размер волнения обратно пропорционален затраченному на подготовку труду».

Для орато­ра важен тон речи. Кони советует его менять, то повышая, то по­нижая, делая логические ударения:

«Речь не должна произно­ситься одним махом; она должна быть речью, живым словом».

Как и многие другие мастера слова, А. Ф. Кони советует остерегаться шаблона — этого врага всякого творчества. Каждый, кто выходит на трибуну, должен обладать своим стилем речи. Интересен совет А. Ф. Кони относительно эмоциональности речи:

«Чтобы действовало трогательное, нужна бесстрастность лектора, холодный, сталь­ной, протокольный тон речи, иначе она не воспринимается слу­шателями».

Конец речи должен закруглить ее, т. е. быть логиче­ски связан с началом.

А. Ф. Кони был безупречно честен. Больной, физически немощный А. Ф. Кони приезжал на лекции и семинарские занятия в холодную аудито­рию Института живого слова в Петрограде, где заведовал кафедрой ораторского искусства. Институт готовил специалистов различных профессий — от актеров до лекторов. В соответствии с профилем того или иного факультета в программу включались гуманитарные науки и специальные дисциплины. На ораторском факультете ведущими предметами были психология, логика, русская и западная литература, теория и практика ораторского искусства. Анатолий Федорович в своих лекциях учил логике мышления, объективности суждений, про­стоте и ясности изложения мысли.

Обращая внимание студентов на содержание речи, на глубокий анализ фактов, А. Ф. Кони в то же время придавал огромное значение вы­разительности, четкости дикции, модуляции голоса, жестам оратора.

У А. Ф. Кони было все, что необходимо судебному оратору: огром­ный запас знаний, острый, наблюдательный ум, строгая ло­гика мышления, дар широкого обобщения фактов, незаурядное литературное мастерство, а главное — теплота, задушевность, тонкое понимание движений человеческой души, умение дать правильный анализ человеческим поступкам. В судебных по­единках его могучим и верным оружием была справедливость. Она помогала ему в борьбе с косностью, беспринципностью, надменностью и лицемерием.

В Москве, на Воробьевых горах, рядом с высотным зданием МГУ, у гуманитарного корпуса, где находится юридический фа­культет, установлен бронзовый монумент единственному за все времена юристу — Анатолию Федоровичу Кони — выдающемуся деятелю дореволюционного суда, ученому-юристу, блистатель­ному судебному оратору.

Другим выдающимся судебным оратором в России был Федор Никифорович Плевако (1842–1908). Власть его речи над слушателями была безгра­нична. А. Ф. Кони говорил, что

«это был человек, у которого оратор­ское искусство переходило в вдохновение».

Отличительной особенностью Ф. Н. Плевако была способность словесно воссоздать на суде картину преступления, проникая тем самым в души людей, психологически воздействовать на них. Тщательно готовился к делу, глубоко знал все его об­стоятельства, умел анализировать доказательства и показать суду внутренний смысл тех или иных явлений. Речи его отличались большой психологической глубиной, житейской мудростью, про­стотой и доходчивостью. Сложные человеческие отношения, не­разрешимые подчас житейские комбинации он освещал проникно­венно, в доступной для слушателей форме.

Примером психологического воздействия на суд присяжных может служить речь Ф. Н. Плевако по делу священника, обви­нявшегося в сожительстве с несовершеннолетними своего прихо­да. Вот как описывает В. В. Вересаев эту речь Ф. К Плевако:

«Главная его сила заключаюсь в интонациях, в подлинной, прямо колдовской заразительности чувства, которыми он умел зажечь слушателя. Поэтому речи его на бумаге и в отдаленной мере не передают их потрясающей силы.

Судили священника, совершившего тяжкое преступление, в котором он полностью изобличался, не отрицал вины и подсу­димый.

После громовой речи прокурора выступил Ф. Н. Плевако. Он медленно поднялся бледный, взволнованный. Речь его состояла всего из нескольких фраз... «Господа присяжные заседатели! Де­ло ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступле­ния подсудимый совершил и в них сознался. О чем тут спорить?

Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди ваши грехи. Теперь он ждет от вас: отпус­тите ли вы ему грехи?» И сел...».

Ф. Н. Плевако делал ставку на фактор психологического воздействия. И не ошибся: священнику «отпустили» его грехи.

«Логика логикой, а судят все-таки люди, и доказать еще не значит убе­дить», — справедливо утверждают знатоки судебного красноречия Н. Г. Михайловская и В. В. Одинцов.

В своих речах Плевако часто использовал яркие сравнения, проводил параллели, которые обостряли психологические харак­теристики участников преступлений и описание обстановки. Жи­вость и пламенность его речей покоряли слушателей. Острую эмоциональность выступления Плевако можно проследить на примере отрывка его речи по делу игуменьи Митрофании:

«Пут­ник, идущий мимо высоких стен Владычного монастыря, вверен­ного нравственному руководительству этой женщины, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымает настоя­тельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела! Вместо храма — биржа; вместо молящегося люда — аферисты и скупщики поддель­ных документов, вместо молитвы — упражнения в составлении век­сельных текстов, вместо подвигов добра — приготовление к лож­ным показаниям — вот что скрывалось за стенами. Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не видно было дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!».

В книге, вышедшей при жизни знаменитого адвоката и по­священной его ораторскому искусству, писалось:

«Есть адвока­ты, превосходящие Плевако и глубиною мышления, а любовью к возвышенным идеям, но нет на Руси оратора более типичного. Слушая этого оратора, удивляешься, какой высоты могут дос­тигнуть свобода и легкость речи. Плавные, красивые периоды дружно и легко, один за другим в стройном порядке бегут и про­изводят чарующее впечатление. Вы слушаете, затаив дыхание, и поражаетесь этой богатырской мощью».

Известным судебным оратором, а также теоретиком судебного красноречия был Петр Сергеевич Пороховщиков. В январе 1907 г. на заседании Общества любителей оратор­ского искусства членов Петербургского суда Петром Сергееви­чем Пороховщиковым был прочитан доклад на тему: «О творче­стве в судебной речи». В журнале Министерства юстиции печата­лись его «Заметки о судебной речи». В 1910 г. названные «Ис­кусство речи на суде» заметки вышли под псевдонимом П. Сергеич. Эта книга, выдержавшая три издания, служит хорошим пособием юристам при работе над судебной речью.

Прежде всего, автор обращает внимание на ясность речи и приводит в свидетели Эпикура:

«...не ищите ничего, кроме ясно­сти», Аристотеля: «...ясность — главное достоинство речи, ибо очевидно, что неясные слова не делают своего дела».

Но мало сказать: нужна ясная речь. На суде нужна необыкновенная, ис­ключительная ясность.

Речь судебного оратора, по мнению П. С. Пороховщикова, есть ху­дожественное произведение. В каждой речи присутствуют три части:

► объяснение дела;

► законная и нравственная оценка преступления;

► решение вопроса о виновности подсудимого.

!	Цель судебного оратора — убедить суд, присяжных заседателей в своих доводах. Чтобы достигнуть этого, оратор должен сам ис­пытать то, что говорит. Передача присяжным соответствующего настроения и есть та волшебная искра, которая одухотворяет дело и создает художественную ценность речи.

Для совершенства языка, по П. С. Пороховщикову,

«стоят два внешних условия: чистота и точность слога, и два внутренних: знание предмета и знание языка».

Ратуя за чистоту слога, П. С. Пороховщиков обрушивается на употребление иностранных слое без всякой необходимости. Ведь в богатом русском языке всегда найдется синоним иноязычного слова:

фиктивный — вымышлен­ный, мнимый; инициатор — зачинщик; инспирировать — внушать и т. д.

Иностранные слова, замечает Пороховщиков, сопоставле­ние с лицами, их произносившими, часто вызывают улыбку.

Другим серьезным недостатком оратора П. С. Пороховщиков счи­тает употребление ненужных слов в речи:

«Однажды товарищ прокурора в защитительной речи дела об убийстве сделал три паузы и присяжные три раза слышали: «Хорошо!». Невольно ду­малось: человека убили, что тут хорошего?»

На это и современ­ным юристам следовало бы обратить внимание, так как часто в их выступлениях можно слышать слова-паразиты: так сказать, значит, вот, так, это и т. п. Сюда же относятся и неправильные ударения, оскорбляющие слух присутствующих.

Одним да важнейших условий успеха оратора П. С. Пороховщиков считает знание языка. Это вырабатывает хороший слог:

«Мы большей частью слишком небрежны к словам в разговоре и слишком заботимся о них на кафедре. Это коренная ошибка. Старательный подбор слов на трибуне выдает искусствен­ность речи, когда нужна ее непосредственность. Напротив, в обыкновенном разговоре изысканный слог выражает уважение к самому себе и к собеседнику. Отсюда вывод — чем изысканнее мы будет выражаться в обычных разговорах, тем свободнее поль­ется наша речь на кафедре».

Для пополнения словарного запаса Пороховщиков советует чи­тать стихи Пушкина, учить их наизусть. Увеличить количество упо­требляемых слов можно, по Пороховщикову, прислушиваясь к речам, житейским разговорам, случайным репликам:

«Старайтесь бога­теть ежедневно. Услыхав в разговоре или прочтя непривычное вам русское слово, запишите его себе в память и спешите освоиться с ним. Ищите в простонародной речи... Председатель спрашивает свидетеля крестьянина: «Светло было?» Тот отвечает: «Не шибко светло, затучивало». Вот как можно говорить. Здесь и неверное слово не засоряет, а украшает речь».

В простоте языка — его сила, — так учит Пороховщиков и об­рушивается на тех, кто простые мысли загромождает баррикадой «ученых» слов:

«Можно сказать: Каин с обдуманным заранее намерением лишил жизни своего родного брата Авеля, так пи­шется в наших обвинительных актах; или: Каин обагрил руки неповинною кровью своего брата Авеля, — так говорят у нас многие на трибуне; или: Каин убил Авеля, — это лучше всего, но так у нас на суде почти не говорят».

Петр Акимович Александров (1838–1893). Как защитник, П. А. Александров обратил на себя внимание общественности, когда в Петербургском окружном суде слушалось дело по обвинению В. Засулич в покушении на убийство Петербургского градоначальника Трепова. Речь, произнесенная П. А. Александровым в защиту В. Засулич, принесла ему широкую известность и оказала большое воз­действие на решение присяжных заседателей. П. А. Александров был всегда сдержан в своих речах. Речи его отличаются тщательнос­тью отделки основных положений, внутренней согласованностью всех их частей. Произносил он их тихо, убедительно, с большой внутренней силой. Будучи блестящим оратором, он никогда не по­лагался только на свое ораторское мастерство, придавая большое значение досудебной подготовке к делу и судебному следствию. Он всегда тщательно продумывал свои речи.

Сергей Аркадьевич Андреевский (1847 — 1918). Речь по делу Сарры Беккер в защиту Мироновича принесла ему репутацию одного из блестящих ораторов по уголовным делам. В отличие от П. А. Александрова, он не заботился о глубоком всестороннем анализе материалов дела, недостаточно уделял внимания выводам предва­рительного следствия. Большое значение он придавал личности подсудимого, анализу обстановки, в которой тот жил, и условий, в которых подсудимый совершил преступление. Психологический анализ действий подсудимого С. А. Андреевский давал всегда глубоко, живо, ярко и убедительно. Его без преувеличения можно назвать мастером психологической защиты. Его особенностью является широкое внесение литературно-художественных приемов в защи­тительную речь. В его речах много ярких образных сравнений, метких слов, детальных воспроизведений событий преступления. Его современники говорили, что слог С. А. Андреевского прост, ясен, хотя несколько напыщен. Речи его стройные, плавные, тщательно распланированные, полные ярких запоминающихся образов.

Николай Платонович Карабчевский (1851 — 1925). Быстро завоевал популярность как один из способных защитников по уголовным делам. Умел дать полный, обстоятельный разбор многочисленных доказательств в сложных и запутанных делах, правильную оценку свидетельским показаниям. Судебные выступ­ления Н. П. Карабчевского убедительные, уверенные и горячие. Он все­гда детально изучал материалы предварительного следствия, был активен на судебном следствии, умел показать суду ошибки и про­махи противника, в процессе всегда был находчив.

Владимир Данилович Спасович (1829–1906). Выступал в каче­стве защитника по ряду политических дел. Оратор огромной эрудиции, энциклопедических знаний. Глубокий знаток истории и литературы, В. Д. Спасович свои мысли всегда предварительно тщательно отделывал. В его речах никогда не встретишь напыщенных фраз, стиль речи прост, доходчив, логичен. Свои речи он строил всегда в строгом логическом порядке, широко и умело используя богатство русского языка. Большим достоинством речей В. Д. Спасовича является тщательно продуманный анализ собранных по делу доказательств. Будучи большим психологом, он всегда находит правильный тон. Одна из его лучших речей — речь по делу об убийстве Нины Андреевской. Эта речь показывает огромную подготовительную работу адвоката перед выступлением в суде. Об­ращает на себя внимание та часть выступления В. Д. Спасовича, где он полемизирует с медицинскими экспертами. Оратор хорошо воо­ружен специальными медицинскими познаниями. Давая характе­ристику Спасовичу, А. Ф. Кони писал: «В числе многих и многие годы я восхищался его оригинальным непокорным словам, кото­рые он вбивал, как гвозди, в точно соответствующие им понятия, любовался его горячими жестами и чудесной архитектурой речи, неотразимая логика которых соперничала с глубокой их психоло­гией и указаниями долгого, основанного на опыте, житейского раз­думья».

Александр Иванович Урусов (1843–1900). В одинаковой мере известен как талантливый защитник и как обвинитель. Как адво­кат работал в Москве и Петербурге. Первое выступление в суде — в защиту Мавры Волоховой, обвиняемой в убийстве мужа, — при­несло ему успех. Этому выступлению А. Ф. Кони дал следующую оценку: «Посетители Московского суда того времени вспомнят неслыханный восторг присутствующих после защитительной речи по делу Волоховой, — речи, сломившей силой чувства и тонкостью разбора улик тяжкое и серьезное обвинение». А. И. Урусов — талант­ливый судебный оратор, литературный стиль его речей безупре­чен. Оратор охотно шел на острую полемику с противником, на­ходил и использовал малейшие промахи противника, умело обращал их в пользу подзащитного.

Юристы-ораторы во многом способствовали развитию русского красноречия. Это они, в сущности, создали ораторское искусство. Когда говорят о русском красноречии вообще или о русских ораторах XIX в., то подразумевают, как правило, судебное красноречие судебных ораторов.

Важнейшими особенностями русского судебного красноречия были следующие.

1. Юристам-ораторам была свойственна широта гуманистического общественно-философского подхода к рассматриваемым фактам. Они были выразителями общественной совести и морали. Для них характерно внимание и уважение к человеку.

2. Юристов-ораторов отличали высокий профессиональный уровень, общая эрудиция, прекрасная юридическая подготовка, научная разработка важнейших вопросов судопроизводства. Например, А. Ф. Кони, В. Д. Спасович, К. К. Арсеньев известны как теоретики права.

3. Для судебного красноречия юристов-ораторов XIX в. характерны совершенство владения словом, поразительное мастерство в использовании устной и письменной речи.

Если в условиях дореволюционной России судебное красноречие имело целью не только объективное исследование обстоятельств дела, но и воздействие на чувства присяжных заседателей, то в усло­виях советского судопроизводства доказательственная сторона судоговорения приобрела гораздо большее значение, чем психологический анализ. Судебная речь стала значительно меньше по объему, ей в большей степени стали присущи формы логического развертывания и в гораздо меньшей — средства эмоционального воздействия. Юристами справедливо высказывалось мнение, что «в судебных процессах редко произносятся пышные фразы, длинные цитаты из художественных произведений».

В советский период отношение к риторике несколько изменилось, появилось отрицательное отношение к ней как к науке «о напыщенной и красивой, но по существу бессодержательной речи». Риторика перестала преподаваться в школах и вузах, утратила свою самостоятельность, и развивались только отдельные ее направления: лекторское и пропагандистское мастерство и гомилетика, преподававшаяся в богословских учебных заведениях.

В условиях советского судопроизводства судебная речь видоизменилась. В ней больше внимания уделялось доказательствам и меньше психологическому анализу, она значительно уменьшилась по объему, в ней стали использоваться логические приемы исследования обстоятельств дела и в меньшей степени — средства эмоционального воздействия на участников судебного разбирательства.

Искусство обвинительной речи в 20–30-е гг. XX в. было представлено в деятельности Н. В. Крыленко (1885–1938), который известен как прокурор РСФСР, а затем и СССР. В ка­честве государственного обвинителя он выступал на всех круп­ных политических процессах, а также на некоторых процессах, важных по своему общественному значению или посвященных борьбе с экономической разрухой; поэтому его речи — это хро­ника событий того времени. По замечанию самого Н. В. Кры­ленко, «за те истекшие годы почти не было ни одной более или менее крупной стороны нашей общественной и политической жизни, которая не нашла бы отражения в судебных залах». Из речей Н. В. Крыленко по наиболее крупным политическим процессам следует отметить речи по делу бывшего старшего надзирателя Бутырской каторжной тюрьмы Бондаря; по делу контрреволюционной организации, так называемого тактиче­ского центра, ставившего целью свержение советской власти; по делу правых эсеров, организовавших покушение на Ленина, убивших Володарского, Урицкого. Каждая речь Н. В. Крылен­ко отличалась всесторонним и тщательным изучением дела, глубоким анализом доказательств, подробным психологиче­ским анализом самого преступления и его причин.

В развитии искусства обвинительной речи заметную роль сыграл Р. А. Руденко (1907–1981), с 1953 по 1981 г. занимав­ший пост Генерального прокурора СССР. Высокая общая и правовая культура, глубокие знания, принципиальность харак­теризовали оратора. Его обвинительные речи содержали всесто­роннюю аргументацию, убедительность, строгую логику изло­жения, глубокий психологический анализ. Всегда точно форму­лировался тезис, после разностороннего аргументированного анализа действий подсудимых делались чёткие выводы. Прочи­тайте речь Р. А. Руденко по делу американского лётчика-шпио­на Пауэрса (1960), чтобы убедиться в этом. Р. А. Руденко был главным обвинителем от Советского Союза на Нюрнбергском процессе 1945–1946 гг. по делу о главных военных преступ­никах.

В. И. Царёв (1914–2001) — прокурор Владимирской области, теоретик судебной речи. Большой практический опыт, эруди­ция, кропотливые, вдумчивые социологические исследования помогали ему при поддержании государственного обвинения вскрывать причины и условия, способствовавшие правонаруше­нию. Выступления его в суде всегда отличались глубиной мыс­ли, аргументированностью, хорошей формой изложения, образ­ностью языка. Большим достоинством оратора является широ­кое использование художественных образов.

Одним из известных отечественных адвокатов был И. Д. Брауде (1884–1955), блестящий оратор, вдумчивый пси­холог, лектор и пропагандист юридических знаний. Его труды о советском суде, эрудиция, произнесённые им судебные речи принесли ему большую популярность не только в нашей стра­не. Для речей И. Д. Брауде характерны доказательность, убеди­тельность, логичность и мастерское владение словом. Написан­ная им книга «Записки адвоката» помогает судебным ораторам в овладении мастерством судебной полемики.

Сорок лет защищал законные права советских граждан мос­ковский адвокат В. Л. Россельс (1886–1971), судебные речи ко­торого принципиальны, содержат глубокий анализ действий и личности подсудимого, убедительную оценку доказательств. Они легко читаются и воспринимаются; пленяет в них спокой­ный, доверительный тон, богатство и самобытность языка, раз­нообразие синтаксических конструкций. В них часто использу­ется градация.

Ленинградский адвокат Я. С. Киселёв (1896–1984) был вы­дающимся судебным оратором, большим мастером судебной речи и слова, крупным теоретиком судебного красноречия, ру­ководителем школы ораторского мастерства. Такие его работы, как «Этика адвоката», «Слово адвокату», «Речевая культура су­дебных прений», «Перед последним словом», «Некоторые во­просы психологии в речи адвоката», помогут начинающему ад­вокату стать хорошим специалистом и настоящим оратором. Судебные речи Я. С. Киселёва читаются легко, с увлечением. Для оратора характерно глубокое знание материалов каждого дела, внимательное отношение к каждому подсудимому. Защи­щал Я. С. Киселёв настойчиво, решительно, но всегда — осно­вываясь на фактах, исходя из них. Его речи отличаются логич­ностью, очень тонким, умелым анализом обстоятельств дела и доказательств, глубоким психологическим анализом и прекрас­ным языком. В судебных речах адвоката нередко поднимались вопросы этики. Юристы справедливо выражали мнение, что в судебных речах Я. С. Киселёва есть всё, что нужно для защиты, и ничего лишнего.

В 2002 г. НИИ укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре РФ выпустил книгу «Поддержание государственного обвинения в суде с участием присяжных засе­дателей» под редакцией С. И. Герасимова [139], в которую включены обвинительные речи лучших прокуроров Иванов­ской, Московской, Рязанской, Саратовской, Ульяновской об­ластей, Краснодарского и Ставропольского краёв.

Из наших современников следует назвать И. М. Кисенишского, М. М. Кисенишского, Г. М. Резника, Г. П. Падву. Это давно признанные, известные адвокаты, участники крупней­ших судебных процессов. И. М. Кисенишский и М. М. Кисенишский — дипломированные ученые, авторы ряда научных работ. М. М. Кисенишский защищал права граждан в таких громких процессах, как процесс «Фаберже», ограбление особ­няка Алексея Толстого и др.

И. М. Кисенишский — член Международного союза (содру­жества) адвокатов. Осуществлял защиту в процессах по делам о катастрофе парохода «Адмирал Нахимов», о валютных операци­ях, авиационной катастрофе, по делу «Внешпосылторга» и мно­гих других. Спецификой речей И. М. Кисенишского является то, что большое место в них отводится правовым и процессу­альным во­просам. Обращается внимание на особенности дела и степень виновности подсудимого в совершённом преступле­нии; даётся глубокий и убедительный анализ всех доказа­тельств, в результате которого делаются обоснованные выводы. Во всех речах И. М. Кисенишский отмечает случаи нарушения норм процессуального закона и ошибки в ведении следствия. Информация в его речах преподносится логично, во многих ре­чах намечен план выступления.

Е. Ю. Львова — юрист и актриса по образованию, адвокат Московской городской коллегии адвокатов; известна много­численными победами по резонансным делам. Так, например, в процессе по делу ГКЧП она защищала генерала КГБ СССР В. Генералова. По делу о массовых беспорядках, которые в ок­тябре 1993 г. закончились обстрелом Белого дома, защищала В. Антипова. В интервью для журнала «Адвокат» Елена Юлиа­новна сказала: «Мечтаю создать Школу адвокатуры и учить ад­вокатов по системе Станиславского».

Ю. А. Костанов — член квалификационной комиссии Адво­катской палаты г. Москвы, член Научно-консультационного совета Гильдии российских адвокатов, кандидат юридических наук, доцент. Имеет более 70 публикаций по вопросам уголов­ного права и процесса.

Выступал в судебных процессах в роли государственного об­винителя, а затем — защитника. Его и обвинительные, и защи­тительные речи читаются с увлечением, на одном дыхании. В них прежде всего — высокая нравственность, объективная аргументация. Даже в те годы, когда оправдательные пригово­ры выносились крайне редко, прокурор не боялся отказаться от обвинения, так как цена ошибки обвинителя — искалеченная судьба. Доводы в каждой речи объективны и убедительны. Ло­гическую основу аргументации дополняет глубокий психологи­ческий анализ. Оратор анализирует не только действия подсу­димого, но и их мотивы, передаёт психическое состояние под­судимого в момент совершения преступления, даёт глубокий анализ его личности.

Глубокому содержанию речей Ю. А. Костанова соответствует их экспрессивная форма: доверительный тон, вовлечение судей в обсуждение вопросов, тонкая ирония в оценке тех или иных жиз­ненных, общественных явлений (см. с. 169, 186, 211, 219, 229).

В последние годы Ю. А. Костанов успешно провёл защиту в ряде судебных процессов, имевших широкий общественный резонанс. Один из наиболее известных процессов — по иску С. В. Степашина к В. В. Жириновскому о защите чести и дос­тоинства, в котором он представлял интересы истца. В боль­шинстве случаев адвокат добивается оправдания своих подза­щитных. В 2006 г. в долгом и трудном процессе он добился оп­равдания врачей-трансплантологов.

В 1996 г. Гильдией российских адвокатов была учреждена Золотая медаль им. Ф. Н. Плевако для награждения наиболее достойных и заслуженных адвокатов. Имя награждённого вно­сится навечно в Книгу почёта российской адвокатуры. С 1997 по 2008 г. за высокое профессиональное мастерство, успехи в защите конституционных прав, свобод и законных интересов граждан Золотой медалью награждены 29 российских адвока­тов; среди награждённых — А. И. Краснокутская, М. Я. Розенталь, В. О. Свистунов. За крупный вклад в защиту прав граж­дан — 94 адвоката; среди них — О. В. Дервиз, М. Ю. Барщевский, Г. М. Резник, С. Л. Ария, Г. П. Падва, Г. Б. Мирзоев, С. А. Хейфец. Серебряной медалью им. Ф. Н. Плевако за дос­тижение наивысших результатов и проявленное адвокатское мастерство награждены 49 адвокатов.

«Золотом написаны на Доске почета в академии адвокатуры и нотариата имена мэтров адвокатуры — наших современни­ков: Гасана Мирзоева, Генри Резника, Альбины Краснокутской, Юрия Костанова, Михаила Розенталя, Таисии Лемперт и др. Сборники их речей — это образцы высокого ораторского искусства, по ним можно учиться защите интересов клиен­тов» [21].